ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
— Ты на что это намекаешь, кулак этакий?
— Уймись, Энё, не видишь, у нас гость,— резонили с их стола.
— Ты на что это намекаешь, а? — распищался еще сильнее побагровевший Энё.— Кто себе двухэтажные хоромы отгрохал, я или ты?
— Слушай, я тебя не трогаю, и ты ко мне тоже не лезь,— ответил Гроздан.
— Нет, ты трогаешь, ты намеки подводишь, барышник грязный! — уже кричал Энё, и жилы на его шее опасно вздувались.
Корчма стихла, все обратили взгляды в их сторону.
— Барышником я сроду не был, так же как ты рабочим,— огрызнулся подвыпивший Гроздан.— И слова выбирай, расслюнявился тут — на себя погляди!
Энё дернулся и чуть не перевернулся вместе со стулом. Мужчины уговаривали Гроздана не обращать на пьянчугу внимания, Нягол же молчаливо наблюдал ссору. Малё шепотом ему предложил уйти, но в это время Энё, приподнявшийся на локтях, подался вперед и закричал из последних сил:
— Ты еще меня учить будешь, контра контровая! Ты сюда всяких гадов приволакивать будешь, писателей- мисателей, а у меня из-за них звание отымают.— Энё помолчал, словно выжидая чего-то, и снова взревел: — Это ты-то, что прятался у своей бабы в подоле, когда нам кровь пускали за эту самую власть, которую вы нынче на Запад распродаете... Всех вас!..— Энё отдался стихии брани, затрагивающей личную, семейную и родовую честь.
Его выслушали с эпическим терпением, по некоторым лицам даже выписалось восхищение: как всякий не-доделыш, в цинической ругани он знал толк. Нягол заметил к тому же, что ругатель, хотя и был не в себе, взглядывал на него остро.
Энё икнул, и настала внезапная тишина. Слышно было, как бьет в жестяную раковину струйка воды. Надо было повернуться к нему спиной и всем гуртом уйти. Но Гроздан вместо этого грохнул кулаком по столу:
— Слушай, слишком много мы сносим от тебя, только и делаем, что спускаем!
— Гроздан, оставь ты его, не связывайся! Но Гроздан не слышал:
— Никто тебе не давал право оскорблять и поносить живое и мертвое, ясно?
Глаза у Энё чуть не выскочили из орбит.
— Ах, мать твою,— тихо заводил он,— ах, твою... у меня потроха и те красные, а ты... Ах, чтоб бабу твою толстомясую...
— Придержи язык, паскудник! — крикнул Гроздан.— Потроха у тебя, может, и красные, зато умишко больно зеленый, распохабничался тут, недотепанный!
— Гроздан! — воскликнули хором, чьи-то руки сдерживали его, Нягол поднялся, повскакивали и другие, шум пошел.
И никто не заметил, как рысью затаившийся Энё вынул никелированный пистолетик. Первый выстрел, оглушительно-металлический, словно на куски раздробил пивную. Не успели опомниться, прозвучал второй, еще более гулкий. Люди кинулись врассыпную, стали падать тела и стулья, воздух прорезал женский визг. Полуулегшись на столе, Энё стрелял. Лицо его обрело грязновато-меловой оттенок, глаза поблескивали, точно побитые лимонадные стеклышки, изо рта потекла слюна.
Суматоха была полнейшая. Одни ползали по полу и под столами, другие вылетели на улицу, кто-то, схватив стол, прикрывался им, точно квадратным щитом. Нягол с Малё залегли внизу, кругом слышались крики и сильное, испуганное сипение.
Энё выстрелил третий, четвертый раз, с полки напротив раздался звон побитого стекла. В этот миг опомнившийся Нягол дополз до соседнего стола, Малё заметил его и потянулся, чтобы ухватить за ноги, Нягол, однако, успел выпрямиться. Он был шагах в двух-трех сбоку от обезумевшего Энё. Ему лишь секунды не хватило, чтобы придавить его своим телом — Энё учуял его звериным инстинктом. Из дула выскочил маленький огонек, треснул выстрел. Нягол покачнулся. Сверкнул второй огонек, и, прежде чем Нягол услышал треск, что-то пронзило его в паху, пивная закачалась, неодолимая слабость охватила его, и он рухнул на пол.
Бывал он в перестрелках с полицией, пули свистели в воздухе, отдаваясь от мостовой, тонкое рикошетное вжиканье пролетало мимо самого уха, но сейчас он этого ничего не помнил. В падающую перед глазами ночь друг за другом врезались просверки, а звука не долетало, не долетало ничего, и, пропадая во влажной тьме, Нягол видел, как трепетали крылья двух маленьких белых бабочек...
Исповедавшись перед Милкой, Теодор почти успокоился — в доме их растаяло напряжение, которое угнетало обоих после ссоры с дочерью. Он был из тех натур, что не умели носить в себе душевный груз или тайну. Чтобы полнокровно жить и работать, Теодору с молодых лет необходимо было не просто спокойствие, но спокойствие, гарантированное от любых неприятностей. В сущности, стихийное его представление о своей личной свободе исходило именно из такого бесконфликтного спокойствия: Теодор не был создан для борьбы и знал это.
Знала это и Милка, удивленная, но не потрясенная запоздалым признанием мужа. Несколько дней она молчала, взвешивая на своих весах поведение отца и дочери. Несомненно было, что Элица про отцовское падение знала давно и наверняка. Это была загадка, которую она решила разгадать любой ценой, втайне от мужа (Теодор скрыл от нее свой давнишний разговор с Элицей в мансарде брата, взаимные их намеки, завершившиеся его внезапным плачем и ласковым снисхождением Элицы). Ей было ясно, что без этого не собрать и не слепить заново разбившийся домашний сосуд. Именно потому — ну и потому, что была человеком нарочито трезвым,— Милка простила мужу прегрешение, хотя не имела на это никакого права. Тео,— сказала она,— я долго думала, сопоставляла и вспоминала. Плохо получилось, да ведь и времена-то плохие были, а ты совсем мальчишка. Будь я на месте батё,— она редко так называла Нягола,— я бы тебя простила. В конце концов, от тебя ничего не зависело, и то, что ты сделал, обернулось против тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130