у-у-у, мать твою, тесина фашистская, в решето издырявлю, а-а-а-... Так началась вторая, победоносная часть Энёвой жизни: комендант села, районный инструктор, секретарь сельсовета и в конце концов — силком спроваженный на пенсию бездельник, схлестнувшийся с ракией и злобой. В редкие часы протрезвления Энё затаивался в отцовском обвалившемся доме или же отправлялся в город, тяжелым взором вперяясь в женщин, готовый то ли на преступление, то ли на неслыханный жест, кружил вокруг своих бывших рабочих мест, покуда гнев не уводил его в первую же корчму. Оттуда его нередко выгоняли, а то и выкидывали из-за ссор, которые он заводил непременно. Бывали дни, когда он, жестоко избитый, стоически поджав губы и потупив глаза, таскался по городским улочкам в рваной и вывалянной одежде, а то и без одного ботинка. С грехом пополам он возвращался в село, врывался в пивную и закатывал от дверей обвинительные речи. Словесной рубке подвергалось все: и власть, спасовавшая перед первым же холмиком, и местные начальники, перечисляемые поименно — им бы только пылить на машинах да гусей пугать, и милиция, которая носится по агиткам, вместо того чтоб водворить — любимое Энёво слово — страх и порядок, дело наконец доходило и до западного пролетариата, тинтири-минтири — до неба крик поднимают из-за копеек, а наши люди там поджали хвост и — ау!.. Троцкий из него прет! — рассуждал старый учитель Манол, бывший тесняк. Вот еще, Троц-кий-Моцкий! — возражали ему.— Знаем мы, где его поджимает, во властях ему поглянулось ходить, а турнули, вот он пуп и надрывает...
В сущности, обе стороны были правы, хотя дело обстояло немного сложнее. Еще во времена тюрьмы и инструкторства Энё завел себе двух или трех дружков, сомудренников и покровителей, с одним из которых, Топалой, сошелся особенно близко. Иван Крыстев-Топала был мучеником от борьбы, девять лет своей жизни потерял по камерам. Жесткая душа была у этого человека, и жесткая мысль. Не особенно образованный, поклевавший вершков тут и там, после победы он занимал в городе ответственные посты, но жизнь его отовсюду выталкивала постепенно, особенно после перемен: их Топала не ожидал и не смог принять ни душой, ни совестью. Ранним тревожным мартом пятьдесят третьего года он, как маленький, плакал и жизнь готов был положить, лишь бы воскресить великого мертвеца. Душа его корчилась от боли, словно родню потерял, но в то же время он докаливался в потрясении: никогда прежде не был Топала таким яростным в вере, таким диким в своих порывах и таким дальновидным в расчетах.
Против легендарного покойника вскоре были выдвинуты неслыханные обвинения, в жизни не наступили негаданные перемены. Постепенно они выводили Топа-лу из равновесия. Ночи напролет Энё слушал его, то разинув рот, то стискивая зубы, и слова возмущения глубоко западали в его шаткий ум. Топала говорил про самое страшное: про отступничество...
И когда и Топалу турнули — преждевременная пенсия, сопровожденная орденом,— Энё вырос в одну ночь: он понял, что гонения не случайны и стал себе казаться героем. Именно с топаловской дачки жаловал он в сельскую пивнушку, чтоб излить в угрозах и ругани больную душу...
Вечером, как только заснула Элица, утомленная визитом в село, Нягол вытащил свой блокнот. Вкратце записал в него разговор с Малё, на него произвела впечатление меткость суждений. Из столицы дело видится часто с одного бока, а отсюда — совсем с другого. Из той самой столицы, куда ему завтра надо спешно лететь... Вспомнился вопрос Элицы, заданный по дороге в село. Она нащупывала его душевные раны, невыведенную и едва ли выводимую формулу его одинокой жизни.
Рука сама собой написала: щеголяющий знаниями. Показалось удачным. Таким он был в молодости. Искусство — выводила рука — подобно любви, начинается чувством, а не разумом. Я же об этом не знал и на первое свидание с ним отправился, нарядившись в знания, наивно поглядывая на великие вещи и небрежно — на обыденно-малые, представлявшиеся мелочами. Нет, братец мой, это не мелочи. Почти все великие книги казались в свое время немного наивными, с возрастом же они мудреют, и не случайно. Мои прямо-таки лопаются от серьезности, а ведь уже понаивнели. Вот что нужно было ответить Э.
Нягол провел черту в дневнике, еще одну. Хотелось писать, а с чего начать, он не знал. Написал: Везде наука, логика, техника, скорости, организации, системы — новые страсти человечества, превращаемые в страсти отдельного человека. Почему? Наука добралась до основ нашего существования и стала им угрожать. Это еще не до конца понято и едва ли гюймется. Искусство никому не угрожает, разве что тиранам. Я давно уж об этом думаю и прихожу к неутешительным выводам. Взять хотя бы так называемое научное познание — сегодняшний мир молится ему точно идолу. В нем легко открыть зуд соперничества с природой, доходящий до гонок с ней, честолюбие, главное — радение о пользе. И очень мало чувства, страдания, катарсиса. Катарсисом, вероятно, станет, ядерный взрыв...
Рука его снова остановилась, словно и ей хотелось подумать. До паровой машины и электричества,— написал он,— наука была, кажется, духовнее. Великие промышленные перевороты, исполинские превращения энергии изменили мир. Спрашивается: случайно ли совпал демографический взрыв с всеобщим увеличением социальной нужды? Я признаю нужду и страшусь ее. Вижу, что без знания нам с ней не справиться, а это значит, что наука, одна из последних наших великих иллюзий, все больше станет походить на двуликого Януса: у нас на глазах устремляется она с фаустовской страстностью, с мефистофельским ражем к запретным плодам познания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130