Нягол поднялся с кресла... Застегнул пижаму и, объявив Весо, что пора спать, погасил ночник...
Проснулся спозаранку — кто-то звонил настойчиво во входную дверь. Оказалось, «молния» от Теодора — просил срочно позвонить: дома застали от Элицы странную телеграмму, отправленную из Плевена. Она поехала к дедушке.
Озадаченный, Нягол потоптался голыми ногами по ковру, оделся и на выходе из дома различил в утреннем свете Элицыну фигурку, показавшуюся на другом конце улочки.
Дома она ему рассказала о своих черепишских злоключениях, о путешествии до Мездры в цистерне. Перепутав вокзалы, она уселась на поезд, идущий сюда.
Пошли на почту. Как и следовало ожидать, Теодор с Милкой бдели у телефона, испуганные, недоверчивые и задетые. Нягол сочинил какое-то объяснение насчет перепутанных в Мездре поездов и попросил от имени Элицы прощения. С той стороны что-то прощали и чего-то не прощали, и Нягол выпросил для Элицы согласие погостить у него денька два, а об остальном не беспокоиться.
Рассвет, размягчивший холмистый горизонт у моря, следовал за ними по пятам. Высоко вверху, на плато, все бледнее становился огонек туристической базы. Отозвался откуда-то молодой петух, комичный в своем усердии, улицу пересекла отяжелевшая кошка.
Дома Нягол расхлопотался — нагрел воды и, пока Элица купалась, приготовил завтрак. Дедушка Петко вставал позднее, не стали его будить, позавтракали одни. Элица не разрешила дяде прислуживать и захозяйничала сама — с мокрыми волосами, свежая, похожая на русалку. Нягол следил за ловкой ее суетой, и ему делалось хорошо и уютно — нашлась у старого дома хозяйка.
Кофе пошли пить в гостиную, похожую на музей. Элица снова принялась разглядывать уцелевшую венскую мебель, портреты и фотографии по стенам, старую люстру.
— Хорошо здесь,— сказала,— чисто и спокойно, как в храме.
— А было шумно когда-то,— вспомнил Нягол.— Приходили гости, мы с дедушкой музицировали, малыши прятки устраивали, к ужасу бабушки.
— Мне бы хотелось тут жить,— обронила Элица.
Помолчали, Нягол разглядывал ее лицо: каждой
весной оно покрывалось тоненькой сеткой веснушек, становясь детски невинным.
Они не заметили, как в отворившейся двери появился в измятой пижаме дедушка Петко и с изумлением на них взирал. Старик выспался, на разрумяненной щеке остался отпечаток пуговицы. Элица вскочила и обняла деда.
— Я и то гляжу, на нашу внучку похожа,— пришепетывал разволнованный старик.— Когда ж ты приехала, вот тебе на, кто бы подумал!
Элица пробормотала что-то насчет экскурсии, отбилась, дескать, чтобы его навестить, тут он возрадовался еще больше: специально отбилась, целую экскурсию бросила, вот она, дедушкина внучка...
Через полчаса побритый и переодетый дедушка Петко сладко причмокивал над своей тюрей, которой попотчевал и Элицу.
— Позавчера, как в нижнем саду прогуливался, знаешь его, возле памятника, встретил своего одногодка, тоже с палкой идет. То да се, свернули на Балканские войны, помнишь, говорит одногодок, как итальянцы линию под селом вели? Как не помнить, понаехали с женами и детьми, в палатках жили, и были у них такие петромаксовые лампы, а по воскресеньям давали концерты. Столько от них, бедолаг, шуму было, и бенгальский даже огонь имелся, а тачки у них были с широкими лопатами, за три наших могли загребать. Слов нет, культурнее они были, но наши им тоже не поддались — как собрались они в Италию уезжать, глядь, а половины тачек и лопат не хватает. Восприимчивый у нас народец, времени не терял даром...
Старик с трудом жевал искусственными челюстями, из угла сморщенных губ вытекла струйка молока, но глаза блестели — то ли из-за внучки, то ли из-за итальянских тачек.
Элица его спросила про здоровье.
— Про здоровье, Элица,— шамкал старик,— что сказать: вроде и при мне оно, а вроде бы и не стало, в прятки мы с ним играем, вот что. На прошлой неделе приходил доктор Смядовский, старые мы с ним знакомые, сюда трубку прилепит, туда прилепит, сердце, говорит, у тебя в порядке, Петко, но перегружать нельзя, полегче... А я ему говорю: зрелому плоду, Нено, бури не нужно, хватит и легкого ветерка, а перезрелый и сам упадет, ведь так? — Дедушка лукаво на них поглядел.— Старому человеку что полагается? Миска тюри, а потом трюх-трюх по садочку, может, встретишь кого из своих, помнишь то, да помнишь се... Э-э-эх, мне бы сейчас, Элица, твои ножки, и я бы на экскурсию ударился в горы до самого Пирина, до Элтепе...
К великой радости старика, они вышли втроем прогуляться по кварталу. Дедушка Петко выступал подмоложенный, в черном костюме, с выпущенной на жилет цепочкой, а с двух сторон, словно эскорт, сопровождали его сын и внучка. Разбуженные дома сверкали окнами на утреннем солнце, размахивая крыльями, плескалось выбиваемое покрывало, звенели детские голоса, рычала машина, а старик озирался тайно в надежде встретить знакомых, чтоб увидели его соседи в окружении близкой родни — шутка ли, из самой Софии приехали, чтобы навестить.
Вздремнув после обеда, Элица и Нягол через виноградник тронулись к ближайшему селу к Няголовым родичам. Весенний полдень остановился, точно старичок па припеке: ни листок не шелохнется, не промелькнет ни человек, ни животное. От нагретой земли поднимался незаметный для глаза, лишь обонянием улавливаемый пар. В добравшемся и досюда винограднике светился ки-зил, дубы стряхивали с себя старые листья, далеко внизу, вдоль реки, извивалось вербное воинство, а в выстиранном небе носились кудельки реденьких облаков. Элица и Нягол шли по просохшей колее, впитывая в себя настоянный на листве воздух, он словно бы выдыхался гигантскими ноздрями свисающих с плато скал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130