Пусть-ка они, голубчики, сядут за перо да подзаймутся героями нашего времени, вот тогда и поглядим, как она замешивается и печется, новая классика, это тебе не порхать по-стрекозиному вокруг сельских мифов да околийских притч...
И все же, дорогой Коля, заметил Нягол, дожевать мне не удалось, так ведь? Нягол, братец ты мой, сам знаешь, все мы начинаем с мягкого, а корки оставляем на потом, а потом и аппетит спадает, и челюсти слабнут, и зуб неймет — силы сдают, Нягол.
Грашев на ослабнувшего от жизни человека не походил, от него, как и от его книг, веяло гарантированной бодростью и вообще всяческой гарантированностью, которую он виртуозно выдавал за мученичество и риск. За мелкие политические заслуги во время войны — участие в бонсовских акциях, одна-другая брошенная листовка и т. п.— сразу же после победы он получил, вернее сказать, захватил ответственный пост в культурной иерархии, затем следующий, не упуская ни года, меняя посты, заседал, умело общался с верхами и публикой, имя его не покидало газетных столбцов, а голос звучал из эфира и с телевизионного экрана — словом, Грашев тут, Грашев там, это и было главное. Так, явно, но полегоньку, он добился почти всего — от благ земных до собственного пьедестала, с которого слезал, вероятно, только в спальне, писал все хуже и хуже, хотя особенно хорошо не писал никогда (он знал это, и критика тоже знала, и покровители, и неприятели), но рано отлетевшие иллюзии, бывшие в ремесле помехой, теперь помогали ему в жизни — он стоически переносил собственный заход, то шутливо, то с помощью иронии и осторожного скепсиса, искусно выдаваемого за взволнованность и даже смелость.
К черту его, этого Грашева, он его нисколько не интересует, особенно здесь, в этом городе и на этой площади...
Вечера он проводил в оперном зале, набитом ценителями, снобами, журналистами, специалистами — всяким народом, куда он затесался словно бы по ошибке. На сцене то появлялись поочередно, то набегали скопом знаменитые певцы и певицы, среди них и его Марга, старались и переживали по либретто, напряженные до последнего такта, до последней строчки и вопля, усталые и счастливые в полах тяжелого занавеса. Он рукоплескал вместе с окружающими, вместе с залом, следил за Маргиным лицом, озаренным и похорошевшим, и думал о подступающей ночи, в которой ему снова не удастся заснуть.
После ужина они возвращались в гостиницу на такси, Марга принимала повторный душ и бухалась в постель, что-то спрашивала, сама бормотала ответ и засыпала точно младенец, а он выскальзывал на балкон с неизменной своей сигаретой. По той стороне мчалась с воем машина, светлячком помигивал высоко в небе бесшумный самолет, внизу, на выходе из сада, заслоненного старинной стеной, пьянела от ласк молодая пара. Его взгляд, оставив влюбленных, медленно бродил по одиночеству горизонта.
Зачем он приехал сюда — из-за Марги? Милая, она сегодня пожинала успехи, на ужине принимала поздравления, которые ей были важны, знакомила его с оперными светилами, он сдержанно кивал, прислушиваясь к разговорам и наблюдая за необычайно оживленной Маргой, а сам в это время думал про Элицу: где она сейчас, что делает, может, вспоминает о нем и скучает. Здесь, среди уюта этого города, блеска премьер и приемов, он все сильнее замыкался в себе, погрузившись в пережитое, к которому его тянуло неодолимо, словно пловца к очертаниям берега,— там находилась Элица. В последнее время, после Теодоро-вых тревог, усилилась его тяга к ней, он испытывал потребность чаще видеть ее, заботиться, приглядывать за ее мыслью и поддерживать ее начинания. Такого права он не имел, сознавал это и даже чувствовал себя виноватым, и тем не менее все время про племянницу думал. Ах, была б у него такая Элица, точно такая же, как у брата, даже более странная и более трудная,— как бы они с ней дружили и понимали друг друга, как бы он ее любил, до самозабвения, до растраты всего оставшегося времени, забросил бы это писательство к черту! Но Элицы у него не было и не будет, поздно, непростительно поздно, сто раз была права Марга в ту ночь, когда просила ребенка...
И это не было правдой: ребенок от Марги Элицу заменить не мог бы, был бы просто-напросто их ребенок, а Элица бы оставалась дочкой брата. Правда — сокровенная — проще: Элица единственна и незаменима.
Мысль его покачнулась. Он, который ни одну родственную душу не смог одарить лаской, заботой и любовью, всегда был даримым. Так было с Ней — исчезнувшей, с Маргой, спящей в нескольких шагах от него, то же самое и с дочерью брата — приходится быть сдержанным, соблюдать расстояние, до Теодорова дома или до этого вот далекого городка, в котором он не мог найти себе места. И в тоске своей, полуразрушенной, полузабытой, болезненно выявившейся здесь, в эти поздние часы, он, не сдержавшись, воззвал: где ты, волшебный коврик, явись сюда и отнеси меня в пыльную мансарду, домой!
Мог ли он представить себе, что всего через несколько часов коврик действительно явится, только в виде траурной телеграммы, и отнесет к мертвому отцу...
Тоска выбросила его из кровати, и он пошел на террасу. Залитый лунной эмалью город блестел, точно разбросанная по морскому берегу мертвая рыба. Повеял откуда-то ветерок, принося запах горелого топлива, тонко перемешанный с духом свежеиспеченного хлеба. Хаджипановская пекарня, вспомнил он, чувствуя с удивлением, как ветерок принялся отделять и отдувать запах топлива, храня благоухание перезрелой пшеницы, уносившее его в детство: пальцы словно бы ухватили снова рассыпчатую краюху и хаджипановская пекарня задымила среди зеленого бузинного озера, придушившего остатки старой мечети, словно поставленный на вечный якорь корабль, а квартальные ребятишки, разделившись на гайдуков и стражников, вдохновенно носились вокруг, преследуя друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130