Теодор понял, что Чочев запустил в ход всю институтскую служебную машину, да и повыше заработал таинственный механизм, к пультам которого он доступа не имел, а в добросовестности сомневался. Проведя однажды бессонную ночь, он решил встретиться с Тенчевым.
Академик, семидесятилетний старичок с пергаментной кожей, обитал в просторном, но обветшалом жилище, заполненном книгами и картинами. Теодор приходил сюда раза два, но только теперь заметил, как постарел этот дом, поддерживаемый небрежно, минимальными усилиями, выдающими примирение со старостью. У Тенчева были дети и внуки, но он жил отдельно, с прислугой, пожилой крестьянкой из ближнего села, свыкшейся и с домом, и с привычками академика.
Тенчев был химиком старой выучки, обретенной еще во времена студенчества и специализации в двух европейских университетах. Он не верил быстрым открытиям в химии, считая ее самой неподатливой и таинственной областью естествознания. Многословием не отличающийся, он любил тем не менее повторять, что попытка выдвинуть вперед такие науки, как биология и физика, дорого обойдется, ибо глубочайшую их основу составляют химические процессы — наиболее органичные и динамичные и потому особенно трудные для изучения. Химии нужны, утверждал он, фундаментальные исследования, и лишь потом можно заводить разговор о применении результатов.
Теодора академик принимал с неохотой, догадавшись, что профессор желает сохранить эту встречу в тайне — иначе он бы его посетил в служебном кабинете. Боится Чочевых, а воевать хочет, негодовал он, то есть хочет, чтобы вместо него повоевал я.
Разъяснения Теодора он выслушал со вниманием, прикрывающим равнодушие: ясное дело, правее был Теодор, но Чочев умел бить в точку, потому что знал толк в конъюнктуре. А она была целиком в его пользу: годы назад он порылся в катализаторах и, зайдя в тупик, отказался от дальнейшей работы, и вот теперь сама судьба открывала ему парадную дверь. Соавторство с Теодором почти гарантировало ему быстрый успех со всеми вытекающими последствиями — от докторского титула до государственной премии. Чочев такого не упустит.
Тенчев спросил Теодора, хорошо ли он уяснил козыри своего директора. Теодор кивнул. В таком случае что же ему остается, кроме компромисса? Теодор отвечал мрачным взглядом, и академик очень точно представил себе, что делается в его душе: в каких-то метрах от финиша, подготовленного упорным трудом, Теодору приходилось сворачивать в сторону и начинать новый бег на длинную дистанцию, в этот раз на шаг позади Чочева, заранее определенного в чемпионы. Сам Тенчев испытывал в молодости нечто подобное, тоже переживал и возмущался. Теперь все это казалось ему далеким эпизодом без особых последствий: человеческие дела, в науке особенно, имели свойство обесцениваться, даже когда были значительными. Он знал исследования Теодора, стоящие, но профессор пока что не предполагал, что через каких-нибудь десять лет он сам на них посмотрит другими глазами и определит им цену гораздо ниже теперешней.
На прощание академик буркнул, что попытается что-нибудь сделать, нет, успеха не обещает, просто постарается отсрочить новую тему, хотя шансов мало, и Теодор сам знает почему. Пока что так, коллега, а вам побольше спокойствия, берегите нервы. Теодор поблагодарил и бездушно двинулся по коридору между шпалерами пейзажей и портретов, одряхлевших, как их хозяин. Хотелось плакать...
А дома продолжались Элицыны странности. Прошел март, был на исходе апрель, а она не менялась, была все так же холодна ко всем, особенно к отцу. Все попытки усадить дочку за разговор решительно отклонялись ею. Странным было, что Элица не повышала тона, не взрывалась, даже им не грубила. Словно отгородившись от них, проходила мимо родителей молча, с прозрачным взглядом и неподвижным лицом.
И Теодор не выдержал. Терзаемый сомнениями, он накатал Няголу, задержавшемуся в провинции, длинное и путаное письмо. Описал Элицыно состояние и ее таинственное поведение дома, добавив, что решительная перемена в ней произошла после ее все еще необъяснимой мартовской поездки, попросил совета.
Он, однако, ошибался — Нягол, как и все прочие, не знал, что случилось с Элицей в тот вторник, когда она в третий раз открыла дядин почтовый ящик. Когда она уезжала от дедушки, Нягол попросил ее, как обычно, позаботиться о его почте. Зная по опыту, что письма пропадают, велел ей заносить их наверх, в квартиру, а если появится что-то срочное, пересылать сюда. Элица с готовностью приняла поручение и сразу же по прибытии забрала скопившуюся корреспонденцию — газеты, приглашения на торжества, служебные письма из Союза писателей. Просмотрела их и сложила на дядин стол. Квартира была запущена. Элица взялась за уборку — привела в порядок ковры и мебель, проветрила комнаты, вытерла пыль, убралась в кухне. В спальне задержалась дольше. Здесь дядя отдыхал, и сюда, вероятно, приходила Марга... Она не могла представить их в постели.
В тот день корреспонденция была довольно большой, Элица прижала ее к груди, стараясь не уронить на лестнице, но, пока открывала дверь, газеты выскользнули и рассыпались по площадке. Элица собрала их немного небрежно, а когда сгружала бумаги на дядин стол, заметила, что помяла какой-то расклеившийся конверт с вылезающей из него бумажкой, исписанной каллиграфическим почерком. Под бумажку засунут был пожелтевший бланк. Решив, что столь отменным почерком может быть написано только приглашение, она начала бумажку разглаживать пальцами, глаза невольно побежали по строчкам, она не выдержала и прочитала текст.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130