Нет, не Чочев, кто-то издалека, с тридцатидвухлетнего расстояния...
Через полчаса Теодору пришлось проглотить новую пилюлю — позвонил декан с Элицыного факультета, они были бегло знакомы. Извинился за неожиданный звонок, поинтересовался делами семьи, особенно дочерним здоровьем, и Теодор почуял, что его ждет новая неприятность. Поболтав еще кое о чем своим бархатным баритоном, декан пригласил Теодора к себе, чтобы подумать вместе над участившимися в последнее время отсутствиями дочери. Нет, он, разумеется, разговаривал с Элицей, в последний раз на прошлой неделе, но вы не обижайтесь, коллега Няголов, она держится как-то странно, а иногда даже дерзко, избегает объяснений, более того, объявила, что уже приготовилась к самому худшему. Трубка сползала с Теодорова уха, уже вспотевшего, он ее подтаскивал и сглатывал судорогу: Элица исключена — только этого не хватало...
Понимаете ли, коллега, продолжал приятный баритон, что-то следует предпринять, вы же знаете, какие предписания спускаются сверху. Элица числится среди самых способных студентов, но в поведении ее замечается нечто особенное. Да, вы угадали — гордыня, переходящая в надменность, хоть это, может, сказано слишком сильно, отчуждение от коллектива, устранение от общественной работы, и это, говоря между нами, связано некоторым образом с личными ее пристрастиями... Какими пристрастиями? — похолодел Теодор. Помолчав, декан пояснил деликатно, что ничего страшного нет, речь идет о пристрастии к некоторым авторам прошлого века, под чье влияние Элица, как говорится, попала. Теодор тяжело молчал. Знаете что, поспешил его успокоить декан, давайте-ка с вами встретимся и поговорим конкретнее, уверяю вас, ничего страшного, я по опыту знаю, что такое случается именно со способными студентами, дань, понимаете ли, неопытности ума. С известной точки зрения даже лучше, когда это случается раньше, ибо потом становится поздно.
Уговорились встретиться в четыре после обеда — Теодор оставил свое намерение выследить Элицу, тем более что она навряд ли была в университете. Подержал трубку, механически вслушиваясь в протяжно-ритмические гудки: что это за авторы и что это за дерзость, доходящая до надменности, откуда они взялись? Впервые прежнее представление об Элице как о своенравном больном ребенке, занятом уроками и упрятанном от соблазнов жизни, показалось ему столь же ошибочным, сколь и наивным. В его Элице давно уже проживала другая Элица, дерзкая и потаенная. И это было как-то связано с парализующими строчками из дневника...
Не пообедав, с пламенеющей головой, в три часа он затаился все же за газетной будкой и следил в течение часа за выходящими и входящими в университетские двери студентами. Элица не появилась, и Теодор направился в деканат с настроением больного, идущего к врачу, чтобы выслушать окончательный диагноз.
К вечеру он очутился в ближайшей корчме перед рюмкой сливовой, такого с ним не бывало уже годы. Полупустое заведение лениво шумело, сквозь прозрачные занавески, словно на экране, проплывали прохожие — он их видел, но не замечал. В сущности, этот декан человек опасный, благородный его баритон служит природным прикрытием для вещей не очень-то благородных. Лично он, мол, не осуждает ни любозна-ния, ни стремления к эрудиции, для будущего философа это более чем естественно, однако, с другой стороны, следует соображаться и с традицией, с общепринятыми правилами и нормами. Ваша дочь, коллега Няголов, очень способна, исключительно интеллигентна, но она уже нажила себе врагов, говорю вам это наедине и из самых лучших побуждений, и дело тут не только и не столько в отсутствиях, мы не в начальной школе. Элица натура открытая — прекрасно, но как химия, в которой лично вы завоевали так много, базируется на формулах и системах, так и в нашей науке используются определенные понятия и идеи. Предполагаю, что вы отлично понимаете, о чем я.
Теодор глотнул ракии и сморщился, питье что-то не шло. Предстояло самое трудное — поговорить с дочерью наедине, по-мужски. Он не знал, как это сделать. Потерял почву под ногами, тот самый редут, который не кто иной, как сама Элица, подрыла у основания. Какие он мог сделать ей упреки, какие подать советы, когда, по иронии мстительной судьбы, именно она добралась до самого дна его позора?
Элица выросла как-то самостоятельно, уединенно, даже, пожалуй, одиноко, странности ее были цветами болезненного отрочества, и теперь вот наступило время плодов. Они с Милкой в дочери ошибались. Занятые службой и погоней за успехом, видели, что ошибаются, и все же обманывали себя: что же делать, раз она особенная, пускай себе развивает характер, мы же рядом, над ней. Вот и дожили, оказались не над, а перед дочерью, перед ее ранним судом. Права была мама Теодора, когда советовала иметь не одного ребенка, в таких детях крепко укореняются эгоизм и самонадеянность, терпкие плоды которых им с Милкой приходится теперь вкушать...
Официантка принесла новую рюмку ракии, Теодор ополовинил ее в два-три глотка. У Элицы не могло быть доказательств, это исключено, скорее до нее дошел какой-то слух, чей-то намек... Теодор почувствовал, как изо всех пор его тела проступает мелкий внезапный пот: молва — да ведь это же самое страшное, она расползется туманом и погубит его...
Он вышел из корчмы и, покачиваясь, тронулся наугад, глухой и слепой среди оживленных улиц, сверкающих витрин и пестрой толпы, текущей под покровом лип и каштанов. Мысль о молве ошеломила его: он вышагивал механически, не чувствуя, как переходит улицы и переступает бордюры, как ждет перед кукольными глазами светофоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130