Теперь-то видно, что имелся в этом дальний расчет, в свою пользу старался бездетный брат...
Отвлеклась, а ведь дошла до важного места, чуть не ухватила нить. Если отбросить Няголово высокомерие, между братьями царило понимание и уважение, особенно со стороны Теодора. Когда он говорил «батё», размякал прямо... Нет, тут что-то не то, тут тайна какая-то, связанная с грехом или наследственной болезнью.
Однажды вечером Теодор возвратился за полночь. Милка, услышав сквозь сон хлопанье входной двери, пробудилась и стала следить, как Теодор разоблачается — сперва ботинки, потом пиджак, прошаркали шлепанцы, сначала ясно, по мраморной настилке, затем по ковровой дорожке — тупо. Дальше шаги заглохли. Милка напрягала слух: что он делает, в носках, что ли, пошел?
Шагов не было слышно. Милка встала, прислушалась и вышла в коридор. Теодора нигде не было. Проверила в кабинете, в кухне, приоткрыла Элицыну дверь — никого. Она испугалась. Мысль о вкравшемся воре сковала ее, в горле пересохло, и оттуда вырвался слабый, охрипший звук.
Теодор вздрогнул. Опершись в прихожей на вешалку, совершенно разбитый, он погрузился в себя. В отраженном свете заметил вжавшуюся в стену и словно озябшую Милку. Отвел ее в холл, закутал. Милка дрожала. Теодор захлопотал, успокаивая, говорил ласковые слова, давнишние, уже забытые, растирал ладони, но Милка продолжала дрожать.
Ничего не понимая, Теодор спрашивал ее бессмысленно одно и то же — что с тобой, что случилось, а Милка все больше сотрясалась в немых конвульсиях, пока не вырвался из нее первый стон, хриплый, сильный и безнадежный. Никогда не слышал он, чтобы Милка так отчаянно стонала, перепугался. Эли-ца! — поразило его страшное предположение, он бросил жену и заметался, сжав виски, по пустому дому, тыкаясь в стены и мебель. С Элицей случилось непоправимое, не смогли привести в сознание, задохнулась, задохнулась... «А-а-а-ах!» — закричал он, сползая на колени, на локти, лоб его стукнулся об пол, темный холл пересек резкий свет, и Теодор затих...
Через полчаса оба сидели в столовой, странно успокоенные, онемевшие. Первая придя в себя, Милка кинулась к мужу, привела его в чувство, осыпая вопросами-ласками, которых он не слышал. Рубашка его намокла, лихорадочными пальцами Милка растирала ему шею, плечи, затылок, гугукающая, утешающая. Наконец Теодор оклемался.
— Тео...— выдавилось из Милкиных губ,— Тео, что у нас происходит?
Теодор вглядывался в ее побелевшее лицо.
— Что между вами произошло,— продолжала Милка,— почему вы от меня скрываете?
Теодор продолжал на нее глядеть оцепенело, но теперь ясно различал каждое ее слово.
— Молчишь...— с горечью промолвила Милка,— что у вас за тайны такие, что за диво?
Теодор не выдержал. Побелевшие от нажима на стол пальцы застыли, весь он окостенел, внутренне распинаемый Милкиными словами.
— Это случилось за дубовой дверью...— начал он, словно для себя, не отрывая взгляда от ее лица,— их было двое, меня повели... У них на чернильнице был бронзовый орел с распростертыми крыльями... Милка слушала изумленно.
Как только дядя уехал на аэродром, Элица повертелась по дому, вымыла кофейник и чашки, подмела и подошла к окошку. Вниз по склону сбегали сотни черепичных крыш — красных, коричневатых, блекло-желтых. На их гребнях торчали антенны, странноватые металлические шесты для далекой связи, собирающие людей перед вечерним экраном и крепко разделяющие их на семейные островки. Чуть ниже внушительно возвышались плосковерхие общественные здания. Далеко на восток кварталы терялись в пред-летнем мареве. К обеду марево разойдется, и город сожмется внезапно, притиснутый геометрической мозаикой виноградников и садов, Элица повернулась, оглядела кухню с пожелтелыми стенами, с облупившейся раковиной и решила прогуляться. Надела шелковую блузку в сине-белую полоску, Маргаритин подарок, застегнула поясок чесучовой юбки, обула молочно-серые туфли — высокие каблуки ее слегка приподняли. Зеркало кольнуло косой линией шрама, напоминающей русло миниатюрной речушки, протекавшей некогда по ее щеке. Элица пальцами прикрыла шрам, потом открыла. С ним лучше.
На улице она почуяла невидимые взгляды соседок, обшаривающих ее из-за тюлевых занавесок. Ужасное мы племя, усмехнулась она про себя, хлебом нас не корми, дай подсмотреть. Прошла мимо тонко посвистывавшей башни насосной станции, обогнула летний театр со сценой, привычной к дешевым эстрадным страстям, и снова усмехнулась: Остап Бендер сказал бы — нет, это не Рио-де-Жанейро...
За театром зеленел на небольшом склоне сад, перерезанный аллеями, которые пересекались в свою очередь тропками, проделанными практичными пешеходами. Вдоль аллей расцвели кусты, настоящая разноцветная рощица, кишащая бабочками и пчелами. Элица постояла возле одного из них, с интересом следя за бешеным пилотажем бабочек.
Пересекла двухскатный бульвар, разделяющий город пополам, загляделась в витрину книжного магазина напротив. Дядиной книги, как обычно, не было. Интересно, прилетел он уже или все еще в самолете трясется. Не сказал, зачем вызывают так спешно, скрытный он человек, дядя. Нет, скорее сдержанный. Ей это качество нравилось. Было в нем и достоинство, и внутренняя уверенность. А мне его не хватает — что на сердце, то и на лице, так нельзя. Не надо было ругаться с моими, особенно с папой, он слабохарактерный, надо его великодушием брать. Она взъерошила волосы. Дома сейчас, наверное, как на кладбище. Сидят и молчат, мама плачет тайком, отец тает, не надо было. Да если еще, не дай бог, получат какой-нибудь фирман с факультета, тут уж без припадков не обойдется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130