Нынче, к примеру, Теодор не постеснялся укорить жену за какое-то опоздание, хотя Милка вместе со здешними родственницами бегала то за тем, то за другим, на его же глазах. Куда это ты заспешил? — осадил его Нягол, и Теодор сразу сник. Малодушный ты у меня, братец, подумал Нягол с той снисходительностью, с какой сильные относятся к слабым.
А Иван сидел в уголке и, точно как у матери на похоронах, отирал руками глаза, будто отгонял назойливое насекомое. Иван из другого теста сделан, бедняга, и заслуживает лучшей доли, куда более лучшей...
Нягол снова бросил взгляд на окраинные кварталы разросшегося города, до них не дошло еще люминесцентное освещение, и они помигивали желтыми огоньками, похожими на подсвеченные луной южные фрукты. Там где-то ютится и дом Ивана, одноэтажный, небеленый, обросший пристройками, набитый невестами, внуками и сношенными вещами, непоправимо пропахший старьем и кухней. В памяти промелькнула Теодорова квартира в столице, чистенькая, как аптека, заграничное пианино, давно переставшее терзать его дочь, заграничный же телевизор, стиральная машина, настоящий персидский ковер, амфора из Греции... Вспомнилось и свое жилище — мансарда на верху старого дома, балкон, обращенный к Витоше, мужское хозяйство, книги, пыльный проигрыватель и картины, подарки друзей-художников. Бедный Иван...
Почуяв легкие шаги за спиной, он обернулся и увидел дочку брата, студентку философского факультета. В ночной сорочке, с распущенными волосами и выбеленным луной лицом, на котором светились огромные ее глаза, Элица походила на привидение. В тени оставался шрам, рассекающий ее левую щеку.
— Не спишь, дядя? — прошептала она, вглядываясь в догорающую сигарету.
— А ты? — подвинулся Нягол, давая ей место у деревянных перил.— Не я ли тебя разбудил?
— Я и не засыпала. Ты же знаешь, как я мало
сплю.
— Знаю, душа моя, знаю.— Нягол обнял ее за острые девчоночьи плечи.— Смотри не простудись, холодает ночью.
Элица покачала головой, и волосы шевельнулись О едва уловимым запозданием. Нягол проследил, как она взглядом обводит небо.
— Хорошо-то как... Боже, что я говорю... Помолчав, Нягол отечески произнес:
— Можешь говорить все.
— Дурная я, дядя. Сегодня вот не смогла заплакать, папа на меня так ругался.
— Я тоже не плакал.
— Ты мужчина, дело другое... А дедушка затосковал, я заметила,— внезапно прибавила она.
Нягол вслушался — похоже, отзывается опять Эли-цына болезнь.
— Дедушка нас простит,— сказал он,— мертвые великодушны.
— А убитые? — в упор спросила она.
— Они тоже.
— А я думаю, что способ, каким человек уходит, влияет на его поведение... там. Дедушка наверняка будет спокойным. С меня хватит — так он сказал мне в тот день. А что он тебе сказал?
— Дедушка твой умер нормально,— обошел ее вопрос Нягол.
Элица позабыла, что он не застал отца.
— А бабушка умерла по-другому,— убежденно произнесла она.
— Как это — по-другому?
— Бабушка была гордячка, она жалела. Я меньше тогда была, а заметила — она жалела, что смерть ее поборола...— Элица прижалась к Няголу.— Я знаю, что умру молодой, и боюсь озлобиться...
Она ухватилась пальцами за металлическую пуговку на его спортивной рубашке, которую он натянул сразу же после похорон.
— Ты долго будешь жить, моя девочка,— произнес
Нягол с мрачной верой в свое предсказание.— Совершишь все, что тебе положено совершить в жизни, и, поскольку ты не гордая,— он не решился добавить: как твоя бабушка Теодора,— ты отойдешь спокойно, окруженная сыновьями и внуками. Это я тебе обещаю. Элица замотала головой. Волосы взметнулись хвостом, пальцы пытались оторвать пуговицу.
— Я, дядя, слишком далеко углубилась... туда. Веришь мне?
Нягол не верил.
— Ты должен мне поверить.— Элица потянулась неожиданно сладко.— Сегодня, например, когда дедушку опускали в могилу... ух, доняла же меня эта пуговка... Знаешь, тебе я могу сказать — я знаю, почему умру молодой. Я предназначена, дядя.
Нягол, не найдясь что ответить, погладил ее по голове.
— Я избрана искупить чей-то грех,— продолжала Элица,— любой неискупленный грех путает те весы, на которых Она нас мерит. Понимаешь, на одну чашу Она кладет мертвого, на другую живого — и взвешивает. И поскольку мертвому все равно, Она отнимает или прибавляет ему немножко смерти, чтобы сравнять с живым... Не гляди на меня так, я давно заметила, что за каждым из нас стоит по одному мертвецу, для равновесия.
— Ты устала, напряжена,— сказал Нягол,— попытайся-ка лучше уснуть.
— Ах, дядя, ты написал книги, потому что избран был их написать, а у меня другое, меня зачали в другой час...— Она вырвалась, неосторожно протягивая над перилами руки.— Вон она, видишь, зовет меня к себе, вон та звезда, очень бледная, папа пытается разложить ее на элементы...
За миг до того, как ее суховатое тело устремилось вниз, Нягол ее подхватил, закрутившись от неожиданности вместе с ней. На губах племянницы выступила прозрачная слюна, дыхание потерялось, глаза запали. Глядя, куда ступить, Нягол перенес ее в комнату, положил на кровать, посчитал пульс. Припадок не казался тяжелым, но Нягол раздумывал, не сбегать ли за врачом. Присел на краешек постели, вглядываясь в пугающую бледность ее лица, усиленную лунным сиянием...
Странное же создание эта Элица. В свое время она провела буйное детство, наполненное опасными играми, в память о которых щеку ее пересек шрам, уродующий ее, но как бы и украшающий. Ходить начала рано и раньше, чем положено, заговорила — он помнит ее, живую годовалую куклу, ребенок как ребенок, только понимающий не по возрасту много, улавливающий тонкости в интонации взрослых, чувствующий смешное, со взглядом то задорным, то странно задумчивым, приводящим в замешательство окружающих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130