Элица с трудом слезла с платформы и вышла на непослушных ногах к вокзалу, грязная, растрепанная и с пустой головой. По перрону сновали пассажиры, сиплый голос по радио отдавал какие-то распоряжения, возле закусочных палаток толпился народ, а дежурный милиционер, сняв фуражку, оглядывал ее, словно собирался искать там вшей.
Элица умылась над чешмой, привела себя в порядок и уселась на крайней скамейке, подальше от человеческой суеты. В кустах за спиной щебетали воробьи, вокруг, скрывшись среди вагонов, посвистывали, словно дрозды, невидимые железнодорожники-маневровщики, слышалось рычание моторов и лязг буферов. Высоко поднявшееся солнце пригревало лицо, она зажмурилась, представляя в подробностях пережитое в черепишских скалах. Кто был этот тип, вправду ли такой несчастненький или же ловкий проходимец, садист, наркоман? Плечи ее дрожали от вновь подступившего ужаса, она ясно увидела двух собачек, мимо которых примчалась к черепишскому вокзалу. Щенки дрались на припеке, радостно потявкивая, а разлегшаяся в шаге от них мамаша проследила зорко за незваной гостьей, изгото-вясь к прыжку...
Ужас не проходил, но он словно отстал от кожи и стал наслаиваться у нее внутри — чего же хотел незнакомец, или вправду искал модель, или это было вступлением к надругательству среди уединенных скал? К вокзалу с грохотом подходил поезд, паровоз простучал совсем близко, она увидела пожилого машиниста, заглядевшегося куда-то вдаль. Возле остановившихся вагонов толпились пассажиры, одни сходили, другие входили, затаскивая багаж. Следя взглядом за сходящими мужчинами, она похолодела: а вдруг этот тип притащился сюда и снова станет ее преследовать? Вскочив со скамейки, она понеслась мимо скверика, свернула на тропинку, столкнувшись на повороте с каким-то железнодорожником с повязкой на рукаве. Дежурный с удивлением на нее поглядел, заметив отодравшийся от куртки кусок, Элица смешалась и от смущения спросила, куда отправляется прибывший поезд, в Софию? Дежурный ответил, что в Варну, и оглядел ее подозрительно. Не расслышав его ответа, Элица допытывалась, остановится ли поезд в Черепише. Какой еще Черепиш? — изумился он.— Черепиш там! И показал на запад. Сбитая с толку Элица сумела выговорить только одно: «Спасибо, дяденька, вы меня спасли!» И пока железнодорожник пытался хоть что-нибудь уразуметь из этой странной встречи, полетела к поезду.
Послеполуденная благодать, спустившаяся к подножию горы, побудила обитателей дач к действию — полураздетые, а то и голые до пояса белокожие коренастые мужчины принялись за садовую работу. Одни окапывали деревья, другие вычищали траву, подравнивали живые изгороди, подрезали деревья, то и дело распрямляя непривыкшие тела. Возле них копошились внуки, по домам хозяйничали женщины в тюрбанах и пеньюарах, длинноногие сынки и дочки, натянув импортные джинсы, мыли машины или играли в карты.
Чочевы тоже пришли в движение. Встав ото сна, Чочев с Теодором, в тренировочных костюмах, окапывали деревья, женщины хлопотали в доме. Детей не было видно — все еще вылеживались в мансардных комнатах.
Прикусив сигарету, Чочев довольно ловко орудовал киркой, а Теодор, низко ухватив ручку мотыги, неудобно вытянув левую ногу, постукивал острием по каменистой земле и обильно потел.
— Почва, почва,— бормотал Чочев,— бедная, точно шопская трапеза. Навоз нужен, естественное удобрение.
— А что, разве нет в деревне? — спрашивал притомленный Теодор.
— Да что в ней есть, в этой деревне? Я уже десять лет тут, а навоз бросал только два раза. Ладно, пихта обойдется и без него, но вишня-то плод дает, сам знаешь, сколько мы собираем летом.
Теодор отлично помнил сочные вишни, которые терпеливо и благоговейно собирал тут поздней весной: каждую вишенку с черешком, стараясь не поранить ветку и не оборвать листьев, что весьма смешило нетерпеливого Чочева.
— Уж очень ты деликатный, Тео,— говаривал он,— фрукты те же женщины, они любят, чтоб их срывали.
Теодор краснел — он был из тех немногих мужчин, что и в зрелом возрасте сохраняют привычку стесняться подобных выражений, и тем сильнее, чем больше они признают их правоту. Разве Сибилла не была такой? Его качнуло от воспоминания. Была. А он, дурак, пугался ее страсти, внезапно вспыхивающей и медленно утихающей. Теперь, потеряв ее, он и сам видел, что был жалок.
Он оперся на мотыгу, захваченный неожиданной мыслью, что, может быть, именно Сибилла была женщиной, нужной ему в жизни, что вовсе не опытная Милка, а простодушная Сибилла была человеком, которому можно было довериться полностью, ее хрупкие на первый взгляд плечи могли служить опорой во всем и против него, даже и против Чочева, этой помеси между лисицей и волком.
— Ты что, задремал, что ли? — поинтересовался наблюдавший за ним Чочев.
— Да нет, о вишнях задумался,— солгал Теодор.
— Фрукт хороший, и сладенький, и с кислинкой — все как в жизни, браток.
Теодор проигнорировал фамильярное обращение, здесь оно переносилось как будто легче, чем в служебном кабинете. Он знал Чочева и его комбинаторский ум, оборотной стороной которого являлась поверхностность, умело прикрываемая оглаженными выражениями, осмотрительностью и осторожностью. Но то, что он услышал чуть спустя, его поразило. Не смущаясь, словно речь шла о какой-то мелочи, Чочев произнес:
Тео, сам знаешь, жизнь штука сложная и не такая логичная, как химия. Придется нам с тобой взяться за руки и вместе положить конец последним опытам по твоей докторской. Понимаешь ли, избрали почему-то именно нас, чтобы отодвинуть в сторонку венец твоей жизни, хоть я с этим и не согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130