Зашагали автоматически, с потяжелевшими душами. Весо настоял на своем, и Нягол рассказал о допросе: где был за день до ареста, в среду, с кем встречался, кому передал пароль; почему не приговорен к смерти, а только к пожизненному; чем объясняется его кратковременное студенчество в Австрии в тридцать третьем, а также присоединение к движению с таким-то происхождением; когда он завербован полицией, на каких условиях и за какую цену; предлагается самому признаться во всем, прежде чем ему представят полные доказательства.
Весо слушал оцепенев, ему никак не удавалось взять себя в руки и принять решение — какое, он и сам не знал. Голову на отсечение, за ними шли соглядатаи, как он мог допустить эту встречу, именно сегодня, в первый же день следствия? Не случайно ведь его пустили по городу, явная западня, проверяют сеть. Ах, Нягол, Нягол...
Страх парализовал его,, он был не в состоянии размышлять спокойно. Неужто и Нягол? Неужто до сих пор притворялся, играл грязшую свою игру и вот теперь липнет к нему, чтобы и его увлечь за собой?
С усилием сдерживался, чтобы не раскричаться, не ударить его в лицо, не сбежать с этого проклятого бульвара. С трудом расслышал его слова. Не знаю, кто оклеветал меня так чудовищно, говорил Нягол, тут или какая-то страшная ошибка, или месть. За что — месть? — поймал на слове Весо. Просто месть отчаявшегося человека, которого, как и меня, сгребли за шею. Писали? — спрашивал Весо. Ложные показания? С ума он, что ли, сошел?
Шли медленно, путаными шагами, углубившиеся в себя. Как так оклеветали, кто, зачем? Он спрашивал и Нягола, и себя. Нягол молчал. Там работают наши товарищи, люди ответственные, серьезные, продолжал Весо, и только тут заметил Нягол, в каком состоянии его приятель. Запертый в голой комнате, перед пером и бумагой на свежелакированном столе, он имел время подумать. Видел он, каковы вблизи трое из этих самых наших людей. Они-то как раз и были безответственными, и, видимо, даже не подозревали о подлости своего рвения. Они работу работали, выполняли задачу, хуже того — долг. Кто же тогда был ответственным? Весо, сказал он, есть здесь что-то необъяснимое, но очень опасное, прямо тебе говорю — я в растерянности и прошу тебя вмешаться, проверить, найти клеветника, иначе сгубят они меня понапрасну, и не только меня... Весо с трудом приходил в себя после первоначального шока. Шел большой процесс против одного из самых видных деятелей партии, всюду так и кишели враги, неужто и Нягол один из них? В это он пока что не мог поверить — противилась его догматическая, но незапятнанная душа, ставшая от перезакалки ломкой. Если бы это было правдой, провал в боевых группах начался бы после ареста Нягола, а это случилось до того, по известным уже причинам, жертвой которых оказался и сам Нягол. Если бы он разговорился в полиции, последовал бы провал руководства, он сам, Веселии, мог им попасть в руки, Нягол знал достаточно, чтобы потянулась нитка. Но она не потянулась, точнее — не дотянулась, руководство раскрыто не было. Наконец, возможно ли, чтобы Нягол так умело играл, так ловко скрывался, даже сейчас, в момент столь критический? Верно, происходит он из зажиточной семьи, брат был стипендиатом рейха, сам он год обучался в Австрии, зато другой его брат рабочий — нет, нужно время, проверить, посоветоваться, подумать. Он поглядел на часы. Знаешь что, через десять минут я должен быть в министерстве. Вмешиваться, сам понимаешь, я не имею права по уставу, это только усложнит положение. Но я подумаю, что и как можно проверить. Не верить я тебе не могу, но ты же сам видишь, какие тяжкие времена наступили... Нягол его слушал ошеломленно. Сейчас возвращайся домой и жди, и чтоб никаких лишних разговоров и встреч. Если невиновен — снова тебе говорю, что я в это верю! — дело поправится. Так что смотри, держись!
Подал ему поспешно руку и быстро ушел. Нягол проследил за долговязой его фигурой, пока она не скрылась в толпе. Рушились одна за другой опоры в растревоженной душе: уж если Весо испугался, дело плохо, он пропал...
Что же такое происходит, кому вдруг понадобилась его честь и его судьба, для каких целей? Ответа не было, с невыносимой тоской и любовью припомнились Няголу проводимые с Ней вечера, все тогда могло уместиться в одно слово —«чистота». В одну из последних встреч Она спросила его, вправду ли он ее любит, а он, поразмыслив, ответил словами старинной рыцарской песни: «Любил бы тебя больше всего на свете, если бы больше всего на свете не любил чести и справедливости». Риторические на первый взгляд слова средневекового честолюбца являлись, по существу, твердым нравственным залогом его чувств... Весо подобной исповеди не заслуживает. Не имею права по уставу, возвращайся домой и жди. Кого, чего — ареста? Остановившись среди толпы, обмывающей его с безразличием прибоя, Нягол почувствовал себя самым одиноким человеком на свете.
В конце сентября он забрал из редакции свои личные вещи, сдал партийный билет хмурой женщине из райкома (гораздо позднее, на литературном чтении, эта женщина его подождет у выхода, чтобы принести извинения за свое участие в том недостойном, как она поняла теперь, деле, но в жизни, знаете ли, бывают вещи и пострашнее, она вот уже год как потеряла внука, такая боль...), замкнул свое жилище и первым же поездом покинул город, в котором жертвовал и любил. С этим городом его ничего больше не связывало, он стал для него мертвым. Начинался второй, полный неясности раздел его уже зрелой жизни...
Нягол завозился в кровати и снова оказался с Весо лицом к лицу, на сей раз в просторном его кабинете. Оба поседели и потяжелели, в лицах и осанках появилась некая лжеэпичность, обретаемая со временем ветеранами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130