Вечером, после похорон, вместе с Милкой и Стоянкой он слегка перекусил в поминанье, и они засобирались в путь, и никакие просьбы не могли их склонить остаться...
Нягол заворочался в постели. В этот поздний час оба они уже, наверное, уснули вместе с осевшим домом, его вторым домом. Там он прожил самые трудные, но и самые наполненные дни и ночи, столько передумал вещей, хоть и не до конца, как видно теперь, почувствовал подземную силу жизни, упрощенной, грубоватой и вечной,— там, среди этих достойных людей, которых он даже на одну ночь не смог удержать в отцовском доме. Он почувствовал, как снова потянуло его всей душой под Иванкину крышу...
Перевернулся на другой бок. Несмотря на разницу во времени, уснула и Марга: завтра у нее спектакль на зальцбургской сцене, надо быть отдохнувшей и свежей. Вспомнил, как прибыли они в барочный отель, разрисованный и блестящий, нарядный, как весь этот город-фонтан, звучащий музыкой. Он здесь не бывал, и первый день был интересным, погуляли с Маргой по старинной части, повдыхали ароматы уютных улочек, благородную смесь из запахов кофе, аптеки и воздушного альпийского прибоя, прислушались к невидимому фортепиано, после обеда бродили по живописным окрестностям, а вечером разглядывали вереницу магазинов и магазинчиков, ресторанов, аптек, пивнушек, ювелирных и книжных лавок — они были такими прибранными и блестящими, что казались чем-то недействительным, декорацией.
На следующий день Марга утонула в работе: распевки, репетиции, примерки костюмов, встреча у директора фестиваля, вечерняя репетиция и прочее, и прочее. Он остался наедине с собой — без работы, без забот и обязанностей. Марга возвращалась после полудня, перекусывала и ложилась отдохнуть перед новым вечерним выходом, в конце спектакля. Возбужденная, а то и нервная, она говорила мало, засиживалась перед зеркалом и в ванной — то ли сосредоточивалась, то ли массажировалась, не поймешь. Сообщала ему новости из оперного мира и почти не интересовалась, что он делает и как проводит свои освобожденные дни в этом чужом городе, без работы и без единого знакомого.
Он захватил с собой книги, принимался читать — и оставлял, увлечься не удавалось. Такое с ним случалось редко — обычно от переутомления или сильного душевного возбуждения. Странным было, что ни усталости, ни возбуждения он не чувствовал, а, наоборот, погружался в вялость, доходящую до безразличия.
Нет, не безразличие. В первые же минуты их послеобеденной прогулки по окрестностям на него нахлынуло воспоминание о Ней, словно распустившееся внезапно тут, в далекой земле. Они с Маргой шли по узкой асфальтовой дорожке, напоминающей аллею, среди выколосившейся ржи, усыпанной маками и васильками; холмистое поле словно покачивалось вместе с рожью, глаз, обежав холмы и овраги, доходил до зеленых ядер дубрав, возле которых ютились тесноли-кие деревеньки-поместья и над каждой ввысь тянулась островерхая церковная кровля. Потрескивали сверчки, жаворонок запевал внезапно, а он впитывал летнюю благодать невидящим взором, уносящим его все назад и назад, в то самое лето сорок третьего, когда они укрывались с Ней в боянских лугах. Марга, кажется, не заметила перемены — она то бросала вызов замолчавшему жаворонку внезапной колоратурной трелью, то собирала цветы, бегая, словно девчонка.
Они были совсем одни среди зеленого поля, огражденного могучими горами, ни человека, ни животного, ни машины, тишина слоилась под чистым небом плотно, до духоты, и он все явственней различал Ее голос, промелькнула белая чесучовая юбка, как ни странно, была такая же и у Элицы, а Марга все собирала и собирала свои букеты и протягивала их ему, блестя глазами...
На следующий день он несколько часов провел на одной из старинных площадей, согретой послеполуденным солнцем и ушедшей наполовину в прохладную тень собора. На пустых скамьях ворковали голуби, дремал напротив нарядно одетый старичок — кто же из римлян говорил, что молодому человеку пристало беспокойство и амбиции, а старику — порядок и примирение, телесное и духовное?
Закуривал сигарету и поднимал на собор глаза. Здесь, в этом городе, и в другом городке неподалеку родились германские гении: Вольфганг Амадей Моцарт — гармонии, и Адольф Гитлер — мрака. Добро и зло, думал он, гении и злодеи — вечные темы и еще более вечные загадки.
Как только глаза спускались с собора, возникал старичок, издали чем-то похожий на его коллегу и соперника Грашева. Верный своим привычкам, Грашев расхвалил недавно, с глазу на глаз, разумеется, последний его роман: сумел ты ухватиться за живое, а-а-а, бормотал он, ловко орудуя японским противоревматическим браслетом, этот директор у тебя плотный получился, очень верный, ты меня обогнал, поздравляю, а вот партийный твой, да, Тумангелов,— толк в нем есть, да не втолкан весь, не дожевал ты его, извини, братец, но это так. Нягол добровольно соглашался, но Грашев этого словно не замечал. Тумангеловцы — порода особая, вроде как распалялся он, великая смесь романтики и биологической предопределенности, не побоюсь выражения, добавлено что-то свыше в эту породу — а оно-то от тебя и ускользнуло...
Нягол глядел на небольшого Грашева, чистенького, приглаженного, одинаково ловкого в движениях и говоре, и все больше поддавался самовнушению, что оба они стоят друг против друга в вывернутых наизнанку, подкладкой вверх, костюмах и знай нахваливают мастерство портного — что за линии, улеглись как влитые... Он, помнится, поинтересовался у Грашева насчет «толка», почему это Тумангелов у него «недожеван», а тот лишь прищурил глазки, брось ты, в откровенность, что ли, будем играть среди бела дня, пускай про это думают молодые, а с нас, старой гвардии, и того будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130