Он даже не заметил, что Элица задала вопрос откуда-то снизу, опустив голову в ожидании чуда: и вправду докуда им ехать вместе, докуда идти, двоим братьям с Элицей между ними... До Софии, естественно,— вырвалось у Теодора.— Там ему, может быть, станет легче.
Элица оставила в покое траву и убрала ноги. Зрачки ее засветились ясно и холодно. Дядя не поедет,— объявила она,— он мне сказал. А я останусь с ним... До свиданья.
Она повернулась и, храня невыносимое достоинство в хрупкой фигуре, скрылась за домом.
Путешествие до Софии было кошмарным. Останавливались бессчетное количество раз — на паркингах, у кюветов, в городках. Милка заказывала кофе, заставляла его ополаскиваться по чешмам и молола без перерыва: надо же, дожить до такого позора, чтобы разъе-динственное чадо так поступило, бросило нас, словно таборное, да еще в самый день похорон,— ты чего молчишь? Чем он мог ей ответить, разве что грубостью или внезапными тормозами... И Нягол хорош, родной братец называется,— не унималась Милка.— Черная душонка, а еще притворяется ангелом... Заметил, как он нас провожал — делал вид, что переживает! — Да замолчишь ты! — ревел Теодор, и машину резко заносило.
Добрались усталые, отложив разговоры на будущее. Но события их обогнали. На следующее утро обнаружилось в почтовом ящике угрожающее письмо к Элице с факультета, предупреждавшее, что в случае неявки к декану ей грозит исключение. Через полчаса позвонил Чочев — Теодор срочно требуется, ждет его немедленно в кабинете.
Потянулись безумные дни: из института в университет, оттуда снова в институт и в лаборатории. Декан отказался разговаривать с Теодором. Не теряя любезности, этот человек просекал до кости. У Элицы накопились пропуски, преподаватели не хотят допускать ее к сессии, а она уже на носу.
Теодор кинулся спасать дочь. Разговоры, обещания, покаяния — все от имени Элицы. Особенно мучительной была встреча с ректором, устроенная по просьбе академика Тенчева. Уничтоженный Теодор что-то мямлил, вынимал то настоящие, то состряпанные наспех медицинские справки, удостоверяющие тяжелую болезнь его дочери, которая пребывает в провинции в окружении докторов, он же вместо того, чтобы быть со своим ребенком, бегает по инстанциям.
Никогда он еще так не лгал — спокойно и даже нагло. И никогда представить себе не мог, что ложь, да к тому же наглая, может доставлять что-то вроде удовольствия, словно осуществленная месть.
Ему поверили и простили пропуски, экзамены отложили на осень. Однако декан, все такой же любезный, на прощанье ему сказал: коллега Няголов, говоря между нами, для вашей дочери это последний шанс. Если подобное повторится, на мою подпись больше не рассчитывайте.
По вечерам Теодор возвращался в свое до невозможности вылизанное жилище разбитый усталостью и унижением. После того как перед самым завершением докторской ему коварно спустили новую тему, в которой был заинтересован руководитель, директор института и недавний его приятель Чочев шпорил его не хуже, чем идальго своего Росинанта. Дни напролет, а то и ночи, он проводил в лабораториях или торчал на совещаниях и рабочих встречах, утрясал, клянчил левы или валюту, не до конца вытребованные Чочевым. Для настоящей работы времени оставалось мало, но и это было еще не самое плохое. Угнетало больше всего постоянное вмешательство Чочева.
Странный это был человек. Осторожный, выжидательный, каждый шаг вымеряющий в своем директорстве, тут он словно преображался: импровизировал, вносил неожиданные изменения в программу, начинал посторонние опыты. Сотрудники недоумевали и поглядывали на Теодора, который был вторым, а по сути дела, первым лицом в разработке, в ожидании, что он наведет порядок. Но Теодор не решался. Можно попробовать и так,— говорил он упавшим голосом,— есть в этом что-то такое.
Трудно поверить, но это иногда было правдой: ком-бинаторский чочевский ум на скаку нащупывал щели, причудливо связанные с идеей исследования. Такие находки изумляли Теодора в той же степени, в какой отталкивали явные несообразности, на которых настаивал Чочев. Тео, говаривал он ему в поздний час, в науке, как и в любви, не знаешь, когда и откуда найдет вдохновение — то налетит на тебя ни с того ни с сего, то рассеется яко дым... Ты ЕОГЛЯДИ, ЧТО ПО всему свету люди делают! Гипотеза, брат, все начинается гипотезой: предлагаю, потому что абсурдно! И смотри ты, выходит совсем логично. Так что расслабься, душу расслабь, а разум сам успокоится!
Теодор к такому не был способен. Человек порядка, последовательный и логичный, он всегда двигался от «а» до «б», потом к «в» и так далее, строя, никогда не рушил, потому что это для него не имело смысла: по его глубокому убеждению, вещи в природе, а следовало бы — и в жизни, подчинялись своему строгому распорядку, своему системному ходу, каким бы сложным ни было взаимодействие между ними. В этом видел он суть Натуры, ее глубоко закодированную функцию. Ибо, рассуждал он, природа ничего случайного не совершает, у нее все испытано, проверено и подогнано в течение миллиона лет — и все это во имя единственной цели: функции. Куда ни обернешься, природа именно трудится, что-то в ней совершается, подготовляя идущее и идущее за идущим и т. д.— и это не просто движение, это каждый раз звено, позволяющее, облегчающее какой-то процесс, какую-то функцию, без которой все обессмысливалось. Природа исполнена логики, резюмировал он. Если бы это было не так, она бы не могла существовать в этом виде, да и в любом другом виде и формах, она бы просто распалась в непонятное и ненужное и, в сущности, невозможное правещество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130