Он даже остановился: вспомнил, как в такие минуты называл себя провинциальным идальго, оратаем морей... Провинциальный идальго? — шепнул он. Нет, куда тебе, старичок! Ты всего лишь столичный Санчо, притворяющийся Дон Кихотом, и это тебе все еще сходит с рук, все еще сходит...
— Сходило,— тихонько поправил себя Нягол, очнулся и, в смущении поглядев на Элицу, которая его не расслышала, заторопился к полустанку.
По обе стороны от тропинки потянулся ежевичник, колючий и злой, как завистливая мысль.
Вышли на перрон, посыпанный мелким шлаком. Желтоватое здание, опоясанное зелеными бревнами, молчало, точно гренадер, застывший на часах. С путей веяло запахом раскаленного металла и вара. Рельсы вымахивали из-за поворота, выгибая двойной хребет, и исчезали внизу. Над станцией бесшумно подрагивали листьями канадские тополя, высоко вверху пошевеливали ушами местные.
— Как тихо — даже странно, правда? — затаенно спросила Элица.
— В это время нет поездов, поэтому.
Пока он произносил эти слова, из-за поворота совсем бесшумно, словно бы не касаясь рельсов, выплыла черная морда локомотива, потянулись первые товарные вагоны, воздух задрожал внезапно от железного треска и грома. Острый свист прорезал низкое небо, перепугав Элицу, и она вдруг кинулась к кустам, инстинктивно ища укрытия. Нягол, проводив ее взглядом, улыбнулся и подождал чудовище. Машинист, проезжая, усмехнулся ему многозначительно. Поезд прополз, как живой, выгибая тело, и исчез в низине. Нягол, подав руку съежившейся Элице, повел ее обратно в село.
Через несколько дней они ночным поездом уезжали. Спальный вагон коридором был обернут к городу, и Нягол взглядом проводил и ночные огоньки, и покрытые лунной глазурью окрестности.
Трудным было лето. Трудным и судьбоносным. Чуть не погиб. Отношения с братьями усложнились. Марга ушла. Ушла и Мина. Остались вдвоем с Элицей, но, может, так оно и должно быть.
Поезд вынырнул из-за поворота и прогремел мимо заснувшего полустанка. Все увиделось снова — тополя, свои и канадские, и желтые стены здания, и ежевичные заросли, и даже мелкий шлак на перроне. Через минуту помчатся они по речной долине, все дальше на запад.
Позвала Элица из купе, он помог ей поднять багаж, пожелал ей и соседке спокойной ночи и вернулся в свою стучащую, тряскую комнатку, в которой пока что был один. Уснуть, только бы сразу уснуть и спать до самого Плевена. Но он так и не уснул, оглядывая в окошко каждую станцию, до самого утра.
Дома его ждало письмо от Маргариты. Он заметил его еще в почтовом ящике, вскрыл после обеда, когда Элица пошла к себе, чтобы взять кое-какие вещички. Сразу же по приезде они принялись за уборку запущенного Няголова дома, и к обеду мансарда уже светилась. Наспех перекусили, Элица выкупалась и побежала, чтобы управиться до прихода родителей. Накопилось, думал Нягол, проглядывая корреспонденцию. Розовый конверт, опущенный Маргаритой прямо в ящик, он взял в руки последним. Поправил очки, взглянул на дату внизу: четырнадцатое августа.
Когда ты прочтешь эти строчки, все уже будет решено, а может быть, и забыто. Сегодня я выхожу замуж. Завтра я улетаю в Италию, мой супруг родом оттуда. Он оперный дирижер, пятьдесят четыре года, разведенный, с детьми. Мы познакомились на море и, думаю, подойдем друг другу.
Я хотела тебе написать длинное и спокойное письмо, а вышло, как видишь, наспех. Только в Софии я узнала об ужасном несчастье, случившемся с тобой. Чувствую себя виноватой, но не знаю, в чем. Я так поняла, что тебе уже лучше, все прошло, слава богу...
Ты большой человек, Нягол, но слишком трудный для женщины вроде меня. Зная твой характер, я за тебя спокойна. Назад ничего не вернешь, иногда мне делается невыносимо, потом я отвлекаюсь и забываю. У меня много ангажементов, я долго не попаду в Софию.
Я жила с тобой трудно и хорошо. Мы жили...
Времени больше нет, меня ждут. До свидания.
Маргарита.
Внизу она приписала:
Замок у себя в квартире я сменила, но не из-за тебя, это смешно, просто он поломался. Мой адрес в Милане такой...
Неуверенными латинскими буквами выписала адрес мужа и добавила:
Хочу когда-нибудь взглянуть на твою рану.
Пробежав глазами по строчкам, Нягол задержался на последних словах. Итальянца она не любит, подумал он. А я осёл.
Честно говоря, в глубине души он не совсем порвал с Маргаритой, более того — ждал ее, особенно когда лежал в больнице. Узнай она тогда про его беду, примчалась бы сразу, и все бы поправилось. Жизнь, однако, распорядилась иначе, навязав свою суровую режиссуру: поссорив их перед самым несчастьем, удалила ее от него на восемьдесят километров, кинув в сутолоку летнего моря, в удовольствия плоти — в этот сладкий омут она погрузилась с первого же дня. И может быть, именно в такой омутный день блеснуло перед ним дульце Энева пистолета. Отсюда и начинается развязка: для него — агонией в больнице, для нее — объятиями итальянца. Их разделяли какие-то километры, зато ограждала гравитация, самая прочная — собственная.
Стало больно. Сначала сжало грудь, потом нахлынула слабость, спустилась к животу, пощипывая рану. Маргарита хочет взглянуть — не прикоснуться, не погладить, только увидеть...
Снова мелькнула Мина, снова он почувствовал на лбу ее влажные губы. С женщинами ему не везло, они от него уходили. Странно, а он всегда думал наоборот: что это он их бросает, обремененный своим характером и ремеслом. Вспомнился Элицын сон. Ее душа витала над ним весенней белой бабочкой... Итак, в далекий бар, где прислуживает беременная Элица, прибывает Маргарита — в белом лимузине, увлеченная Композитором-иностранцем, которого прогнал Дирижер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130