— Гм!
— Если я могу вам что-то простить,— продолжал Нягол,— значит, предполагаю, что и вы меня тоже простите, а у бога прощение царское, в нем зависимость слабого перед всемогущим. Вот почему я говорю, что в прощении божьем есть приговор, а в суде божьем нет прощения, так я думаю.
— Интересно думаете. Но я заметила, что в книгах своих вы легче прощаете чувства, чем мысль, то есть судья вы не столько нравственный, сколько духовный, судите мысль, понимаете?
Нягол снова помолчал. До такого тонкого наблюдения не добирался ни один из его критиков.
— А кем именно вы работаете?
— Стажируюсь в театре, играю третьестепенные роли.
— Вы здешняя?
— Плевенская, а что?
— Обычное любопытство. А родители ваши чем занимаются?
— Ну вот вы и начали меня изучать. Ладно, скажу, мама — учительница, отец работает библиотекарем в окружной библиотеке. Довольны?
— Я доволен вашей критикой,— просто сказал Нягол.
— Неужели? — не поверила она. Нягол кивнул.
— А вы не думаете, что в моей критике почти нет
прощения? — осторожно спросила она.
— Если так, что же мне остается, кроме последствий?
— И вы действительно готовы их принять?
— Думаю, да.
— Значит, вы когда-нибудь попытаетесь написать книгу, совсем непохожую на предыдущие?
Эта девочка лезла ему прямо в душу.
— Я скажу. Жизнь пройдена, времени осталось мало. Не отказываясь от своих книг, они все ж мои духовные дети,— Нягол сухо сглотнул,— и не переоценивая их, я думаю попытаться.
— Чудесно! — воскликнула она.— Вам непременно надо пытаться, много пробовать! Поверить себе.
— В нашем ремесле,— вздохнул Нягол,— и веришь себе, и не веришь.
— А вас ревнуют, настрадаешься с вами,— неожиданно произнесла девушка и встала.
— ...И что же, спрашиваю я, получчается на практике? На практике получчается, что господин Рембрандт ван Рейн распивает вино с Саскией и рисует личностей, а моя милость лакает швепс и гоношит групповые портреты т-тружеников... Вот что получчается на практике!
Ораторствовал Морж, с бокалом швепса в нетвердой руке, и комичный, и жалкий. Вокруг него шумела компания, чья-то рука стащила его, а в противоположном углу уже поднимался новый оратор:
— Поспешливый, как огонь, и изменчивый, как во
да, дамы и господа, вот он каков, мой бывший приятель,
а ныне художественный руководитель. Прошу вас, по
любуйтесь!
Рукой актер указывал на стоящего рядом и ухмыляющегося постановщика шекспировского «Отелло». После рукоплесканий он поклонился и с той же серьезностью продолжал:
— По внушению его восемь раз на сцене и тридцать четыре на репетиции душил я мою Дездемону... Извини, Васка, сестра,— обратился он к женщине напротив,— но до чего же вы, болгарки, жилистые... у меня обе руки отнялись, вот! — Страдальчески вытянув их, он понизил голос: — Душа моя Дездемона, долгих нам лет, здоровья и публики — и мы опять с тобой будем душиться, и тебе опять будет хоть бы что, а мне — кто мне вернет их?
Последовал дружный смех. Магнитофон, потрещав, пришел в себя, и зал огласился чем-то неописуемо благородным — четырехголосый грузинский хор в сопровождении гитары пел, вероятно, народную песню. Онемевший от первых же звуков, Нягол впивал в себя созвучия сопрано, грудного материнского альта, тенора и баса, их элегичные переливы сходились в простую запоминающуюся мелодию. Из нее, словно теплый источник, выбивался время от времени альт. Давно не испытывал Нягол такого глубокого волнения. Воображение уже понесло его к далеким полянам, к каменистым вершинам, где стройные женщины в черном провожают на бой своих сыновей-красавцев и мрачноватых мужей,— провожают с твердостью и достоинством, завещанными дедами и прадедами.
Песня кончилась, Няголу захотелось прослушать ее еще раз, но безразличие шумного зала мешало ему. Одиночество, смешавшись с болью по чему-то неизжитому и безвозвратно потерянному, переполняло душу, он не выдержал, подал свою визитную карточку девушке с глазами мима, раскланялся и пошел, провожаемый до дверей местной публикой, в которую затесалась и черноволосая. Плевенчанка осталась на своем месте, даже не посмотрела на двери, что произвело на него впечатление.
На первом же перекрестке он услышал за собой шаги. Женщина с черными волосами. Она, видимо, не ожидала, что будет обнаружена так быстро, и, когда Нягол обернулся, пристыла к месту. Помолчали, принимая решение. Первой отозвалась она:
— Извините, мне очень хотелось вас проводить... Нягол обезоруженно кивнул. Тронулись по тихой, заснувшей улочке, обсаженной голыми липами. Нягол прочитал на табличке надпись «Любородная» и вздрогнул — та самая улочка, которой он пришел в клуб. Шли медленно, он в расстегнутой куртке, она запахнувшись в темное манто. Поддался, старичок, угрызался Нягол, завтра будешь мучиться и ненавидеть себя. Уж лучше бы проводил сам и кого-нибудь более достойного...
Он рассеянно слушал неуместные извинения спутницы по поводу простецкого вечера, как она выразилась, но что ж поделаешь — мужчины, как выпьют, дают волю и языку, и рукам. Да и не только мужчины.
Нягол понял намек, хотя и не сомневался, что достаточно ему протянуть к ней руку — и благонравия как не бывало.
— Вам понравилась грузинская песня?
Как он и ожидал, она не могла ее вспомнить, пробормотала что-то насчет шума в клубе. Здешние коллеги не умеют ценить музыку, она вот недавно была на «Цыганском бароне», хороший состав, зал полный, а из коллег никого, наливаются спиртом или торчат по репетициям. А вы любите оперетту? Нягол ответил, что посещает оперу, да и то скорее по обязанности. Оказалось, она тоже посещает, особенно когда попадает в столицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130