— Нягол, ты вот в большие люди вышел, а кое в чем не кумекаешь. Райская-то она навроде учебной будет, а дьявольская для души — спорт, музыка и наряды!
Поулыбались, Малё сказал:
— Заберут ее рогатые к себе в советники.
Нягол наблюдал за их добродушной перепалкой. Занимали они домик в один этаж, вырастили дочку и сына, оба работали на железной дороге, ходили за внуками и теперь помогали — от 'банок с соленьями и компотами до взноса за кооператив. Дом с улицы так и стоял небеленый, кирпичи крошились, особенно в северной стене, сегодня он снова это заметил, обстановка за все эти годы не подновилась — самое необходимое, если не считать телевизора, холодильника, обитого дивана да нескольких зайцев и лебедей из цветного гипса. Дом, изнутри всегда прибранный, вычищенный и побеленный, старился вместе с хозяевами — явственно и с достоинством.
Начали они с ничего, с двух узлов Иванкиного приданого — какое там приданое, Нягол, нас ведь пять ртов осталось без матери, тяте, бог его прости, едва удавалось сунуть каждому по куску. Боже, каким же голодом мы голодали... А Малё, тот и вовсе без узла явился, одежи — что на себе да шляпа, спереди как раз ее мыши прогрызли, так уж я штопала, штопала, такие на ней развела узоры...— рассказывала ему Иванка. Люди большие свадьбы играли, на Иванов да Йорданов день, а мы с Малё на Ильин день обвенчались, утайкой, будто краденые... И знаешь ты, где мы первые ночи спали? Тятенька на свадьбу не согласился, Малё ведь сирота круглый, у чужих жил, так не поверишь, забрались мы к дядьке Стане в колибу, тут вот она, под нами, в чистом поле. Пожили по-тарзански, покуда приют нашли, зато молодые были да крепкие, хоть и голодные, хоть и худые — боже, думаю себе, и куда только мой придурок Малё смотрел, когда меня в жены брал... Ты-то вот, гляжу, без жены обошелся, большой из тебя сектант получился, знаешь ли...
Неистощимой была эта небольшая женщина, от нее можно было услышать давно забытое слово, болгарское, турецкое, французское, неожиданно, но всегда к месту употребленное. Малё на первый взгляд казался полной ее противоположностью: говорил мало, редко употреблял чужие слова, оставаясь верным местному говору. С молодых лет он производил впечатление человека, рано умудренного истинами жизни. Он доходил до них внутренним уединением, постепенно, через проверки и уточнения, после чего усваивал твердо и уж не отступал от них. Малё был простым и прочным мостом между деревней и городом: половину времени он работал на станции, грузчиком, стрелочником, другую половину столь же беззаветно отдавал земле и семейству. Даже теперь мало кто знал в деревне, что во время войны он рисковал головой, будучи партийным курьером, что ему удалось ввести в заблуждение власти, которые так и не напали на след его тайного дела. Грузчик, стрелочник, виноградарь, огородник, пахарь и жнец, он умел строить из камня и дерева, владел молотом и рубанком, ловил рыбу, зашивал хомуты, приглядывал за насосной станцией, отличное вино делал. И вот на старости лет принял звено и двенадцать лет уж им руководит без оплошек. Чего же лучше, спрашивал себя Нягол, вот тебе и сирота, он бы его без колебаний выдвинул на самый ответственный хозяйственный пост, было бы только кому прислушаться к его предложению. И сейчас, разглядывая его, крупного, узловатого и достолепного, Нягол вспоминал картину своего друга — художника, которому он сказал в мастерской: Найо, твой Спиридон — вылитый Малё...
— А девочка-то наша что же, язычок проглотила? — Иванка появилась в дверях, нагруженная закусками.— Голоска ее еще не слыхали.
Действительно, войдя в дом, Элица, заглядевшись на обстановку и заслушавшись Иванкиного говора, молчала. Расставив дымящийся гювеч, Иванка подсела к Элице.
— Пока горшки остывают, давай-ка с тобой поболтаем по-женски, а мужики пущай в политике колупаются... Как тебе наша гостиная, на музей смахивает, правда? Коврик я мастерила, когда дочкой была беременна, а тот вон, большой, купили в городе, художественное, как говорится, изделие...— И она уверенно растолковала сюжет золотисто-коричневого панно, изображающего решительную сцену Отелло и Дездемоны.— Этот арапин-то, видишь его, чуть погодя ее задушит, пакостник этакий...
Элица усмехалась. А Иванка набирала скорость:
— Ревность, знаешь ли, лихая болесть, упаси бог... Был у нас случай, одно время все село про него говорило: поженились, потом разошлись, брань да ссоры, поуспокоились наконец, она новым домом обзавелась, нарожала детей, он по пароходам все ошивался, потом тоже и он кинул якорь, ребятишек развел, мал мала меньше, так и шло... А недавно выбрали их в руководство, так выставились друг против друга, точно кувшины, фасон держат — не интересуешь ты, дескать, меня, и все тут. Драматурги-и-ия!
Внезапно она сменила тему — что ж Элица учит, философию? Насчет, значит, мудрых дел? Из их села всякие выходили — и офицеры, и доктора, есть и ветеринар один, а агрономов так целое стадо, в городе все поустроились, и в партии люди есть, и в милиции — любой тебе специалист сыщется, а вот философа, да к тому же женского, не было. Философом небось быть куда как интересно — этак себе посиживаешь и прикидываешь насчет жизни, хороша ли, плоха ли, чего ей недостает и куда она тронулась, вверх ли карабкается или тащится вниз, а может, зигзагами пошла, так что и не разберешь, куда пошла, а, Элица? Глядела Иванка восторженно, но зрачки поигрывали бедовыми огоньками. Раз уж ты, Элица, пошла в философы, скажи, не стесняйся — куда, душа моя, правится этот мир, к худу или к добру?
Элица, смутившись, ответила, что, по ее мнению, жизнь одновременно движется в разные стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130