— Да когда ж это было-то? — удивилась Иванка.
— По дороге туда мимо шли, ну и оглядели. Кто бы подумал...
— Была, значит, примета! — разволновалась Иванка.
В это время вошел Иван, братья молча обнялись.
Вечером Малё с Иванкой сели на последний автобус. Теодор и Элица остались одни в пустом доме. Ночь выпала душная, ни ветерка, ни шороха. Один за другим дома в квартале закрывали желтые свои глаза, погружаясь в сон. Наблюдая за ними с террасы, куда он вышел подышать, Теодор думал о лежащем в больничной палате Няголе, о случившемся, о превратностях жизни, в которой после здоровья самое главное — внутренний покой, питающий душу. Вот эти заснувшие домики, например, в них обитали счастливые люди, беззаботно уходящие в сон, в земное небытие, чтобы спозаранку вскочить на ноги и заспешить вслед за будничными заботами, из которых выплетется следующий ночной покой. И так далее. Что-то извечное и непреходящее было в этом размеренном ходе жизни, тонком ходе уравновешенного бытия, управляющегося с натренированной легкостью и с временем, и с его невзгодами.
Ему так жить не удавалось — несмотря на желание и усилия. Начиная с того безысходного дня, когда...
В двери появилась Элица и, постояв, сказала:
— Я собираюсь ложиться, ты еще посидишь? Теодору почудилось в ее словах колебание. На самом же деле они прикрывали смущение. Ответил:
— Мне тоже пора, да не спится что-то. У тебя нет таблеток?
У Элицы было снотворное, но слишком сильное, она не решилась дать его отцу.
— Оставила в Софии.
Значит, не нужны ей, рассудил Теодор. И вправду, давно она не выглядела такой здоровой и бодрой. И такой далекой.
— Весь город уже заснул, заметила?
Элица оглядела темные стайки домов, затянутые желтой паутиной уличного освещения. Нега спустившейся ночи охватила ее, вызывая далекие детские воспоминания, когда, усталая, засыпала она на отцовских коленях. Сладок был ее сон: несмотря на неудобную позу, она вся расслаблялась, волосы разметывались, прозрачная слюнка стекала с краешка губ, она падала в мякину сна, не чувствуя, как отец поднимает ее и относит в кроватку. И вот теперь они друг против друга: он, сидящий в беспомощной позе, и она, нервно застывшая, и душу ее опять закрывает тенью: никогда не повторятся блаженные те времена, никогда — неужели так будет до конца? Неужели им не под силу сделать один-единственный шаг друг к другу, вымолвить слова, пусть заранее приготовленные, после чего руки протянутся друг к другу сами собой?
— Мама как? — спросила она.
Теодор ответил, что крепится, но спит с таблетками. Хоть бы черкнула ей пару строк.
Мама, в сущности, не виновата, подумала Элица, если исключить мелочи. Надо ей черкнуть.
— А ты как?
Вопрос прозвучал сухо. Теодор пожал плечами:
— Работаю. Стараемся с матерью привыкнуть.
Отцовская боль коснулась ее и слегка разнежила,
однако норов взял свое:
— К чему привыкнуть?
— К одиночеству, к чему ж еще.
Элица неслышно пересекла комнату и вышла на веранду, после чего вернулась, остановившись у входной двери.
— Человек изначально одинок, папа,— примирительно сказала она.— Одни это чувствуют острее, другие слабее. А третьи — никак.
— Не знаю,— ответил Теодор и вдруг добавил: — Это ведь по твоей специальности.
Что такое? Намек на учебу и отложенные экзамены или же... Кровь медленно приливала к ее щекам.
— Жизнь от профессии не зависит, ты это сам знаешь,— сказала Элица.— Видишь, как с дядей получилось.
Теодор молча проглотил.
— Я в эти дни все спрашиваю себя: откуда его подстерегла смерть, почему именно в него выстрелил этот подонок? И не могу ответить, не могу, понимаешь? — Элица перешла на другую сторону.— Дядя боролся и жертвовал, его исключали и оправдывали, он написал большие книги, терял близких людей — ты даже не подозреваешь, кого он потерял в молодости, а мы что? Только и делаем, что его бросаем, завидуем, а теперь вот взяли да застрелили...
Теодор нарушил молчание:
— Ну зачем ты так? Кто его бросает, кто в него стреляет?.. Зачем ты так со мной говоришь?
Элица раскраснелась.
— А как мне говорить? Вздыхать да охать?
— Эли, ради бога, кто охает?
— Ты охаешь, мама охает, я тоже охаю — неужели вы не сознаете?
— Не понимаю. Может, ты не поверишь, но мне хочется забрать брата к себе, пока он не поправится, пока...
— И потом все потечет, как прежде, так? Ведь так? Теодор понизил голос:
— Я правда тебя не понимаю, ей-богу...
— Потому что ты только охаешь: ах, какой я несчастный, одинокий, непонятый... Ни разу не решился повысить голос, стукнуть по столу, поднять голову — сказать!..— Элица замолчала и добавила быстро: — Хватит, точка, точка!
— Ты годишься в палачи,— простонал Теодор.
— А ты во что — знаешь? Знаешь, конечно. Долго молчали, потом Элица продолжала:
— Я вот смотрю на тебя и думаю: брат умирает, точно пса подстрелили — того самого брата, того...— Она задохнулась.— А у тебя мыслишки, как у медицинской сестры. Вздыхаешь, точно сиделка, и ни знака, ни словечка о смысле происходящего, об ужасном узле, который мы должны распутать — ты должен, отец, лично ты!
Тишина стала такой плотной, что со двора слышался шорох черешневых листьев.
Какая я грубая, невоздержанная, лихорадочно думала Элица, вслушиваясь в ночной шепот. А ведь не хочу этого, бог свидетель, совсем наоборот... Я же помириться хочу, выпустить наконец из нас этот ток, пока не догадался дядя, пока... Она взглянула исподтишка на отца, казалось погруженного в дремоту, и снова разозлилась. Но что же он делает, спит, что ли, как же можно так жить? И раз он сейчас, после всего, что случилось с дядей, раз он и сейчас молчит, он не заговорит никогда, никогда не признается и не попросит прощения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130