..
Нягол слушал свою чуть ли не столетнюю бабку, суховатую и властную, с ясными глазами и глянцевитыми щеками, и восхищался тайно ее корням, одолевшим и время и беды. Говорунья она была не бог весть какая, но само вселение в няголовский дом ее изменило, научило обходиться со словом. Няголовцы знаешь какой народ, рассказывала она, точно в сказке, ниву музыкой выжинают. Поиграть, да поговорить, да выпить — тут им самая соль, но сильная, я тебе скажу, их кровь — и нас, инородцев, одолевают, нелюдимую обратят в болтунью, безголосый песню затянет, да на придачу вино — я вот капли в рот не брала, упаси боже, а тут и этому обучилась, вошла во вкус... Ты, как я погляжу, тоже не из последних будешь, так, что ли?
Нягол отпивал тонкого букета вино, сладковатое в начале глотка, в конце оно обретало терпкость — эту терпкость он называл про себя вкусом жизни. И усмехался добродушно.
Иногда, будучи в добром духе, бабка Стефана просила внука почитать, для начала что-нибудь из Евангелия, а потом свое. Нягол знал ее вкусы и предпочтения и выбирал подходящие места — описания природы или бытовые подробности. Когда чтение завершалось, бабка Стефана сперва молчала. Ладно это у тебя получилось, отзывалась она наконец, словно сама я попала в Батнювец, да в грушевую пору — эх, годочки, годочки... И «баш-бунар» ты точно выписал, я признала. Она коротко взглядывала на Нягола. Только вот с разговором ты перебрал, больно по-городскому. Наши люди не умеют так складно, обрывисто говорят, да ты уж не обижаешься ли?
Нягол клялся, что не обижается (на самом же деле бабкина критика его глубоко задевала), любуясь строгим нарядом старухи — белая каемчатая рубаха под черной жилеткой, темно-вишневая юбка, обшитая галуном, короткий платок, подобравший поредевшие снежные волосы, старинный серебряный браслет арабской работы. И выпытывал умело о своей родне — о тетках, о дяде Продане, об отце.
И старушка принималась рассказывать. Дядя твой Продан, бог его прости,— скажи ты мне, разве это порядок, мне уж давно на тот свет пора, а я его проводила... Загоревала, вынула старинный шитый платочек вытереть увлажнившиеся глаза. Дядя твой был душа нараспашку, дома и того не сподобился достроить, больно далеко глазом покидывал — за границей, мама, такие ли дома делают, такие ли мастерят машины, он ведь торгу обучался в Свищове, вот его все на заграницу и заносило. Одно время схватился вдруг немецкий учить, понадобился ему, вишь, немецкий. Балаболил с доктором Бояджиевым, со старым, что в Чехии обучался, доктор, говорю,— встретились мы с ним в пятницу на базаре, я туда в город из сада кое-чего продавать носила,— Продан мой не шибко ли тебя донимает новой-то блажью? А он себе в усы усмехается, добрая у него улыбка была, прости его господи. Госпожа, говорит, Продан ваш ученолюбивый, только малость разбросанный, я, говорит, рад ему помогать в немецком. На кой ему, говорю, немецкий, когда он концов с концами не сводит, а доктор мне: они и без немецкого, госпожа, не сведутся, Продан на другое рожден — ему бы учителем быть, агрономом. Учтивый он был человек, доктор-то, утешить меня хотел... Потом дядя твой в пчеловодство вдарился. Что ульев назаказывал, что мехов да сеток, все еще на чердаке валяются, диво, как наготовился! И пчел выписал из Фракии — то ли из Родоп, и знаешь, такое хоть не рассказывай, но тебе скажу — он ведь и грамофон им возле ульев установил, музыка, дескать, пчелу ободряет... Нягол улыбался, а старуха косилась на фотографию мертвого сына. Всяких разностей я наслушалась, но чтоб пчелу грамофоном — этакое и в голову не войдет! И потом? — спрашивал развеселенный Нягол. Чего потом, стрекача дали пчелки, разлетелись все до одной. И тебе в уши ежели цельными днями рычать, тоже небось сбежишь, не утерпишь, так-то... Вот отец твой поисправней, тоже и он вино на воду не променяет, но меру знает и умеет концы с концами сводить — вас вот с Теодором выучил и в люди в большие вывел... Э, с Иваном не получилось, не пошло у него, бедняги, ученье, я тебе скажу, Иван — он тоже не без ума, но больно стеснительный, за сто монет работу откинет — за сто грошей сделает, да совестливый такой, да сердобольный, как бы его не сглазить. Да и с женой ему, вишь, не больно-то повезло, неразворотливая она, Стуянка, дай ей бог здоровья, толчется много, а толку чуть. У них, я тебе скажу, семя такое, мелочь родится, мелочь да редочь. Ты мне про себя расскажи хоть немного, упрашивал ее Нягол. Про меня что говорить, бабские дела на базар не выносят, знай себе веник да совок, отнекивалась бабка Стефана, но Нягол настаивал, и она уступала. Мне, чадо, большое на войны везение. Отца твоего, Петко, родила во время войны с сербами, твоего деда Нягола потеряла в Балканскую, в Эдирне, дядю Продана, сам знаешь, зарыли в последнюю войну, тебя, молодого-зеленого, в тюрьму проводили — так-то вот у меня. Двух молодцов проводила подобру-поздорову, а мне их вернули поездом в закованных ящиках, легко ли? Отец твой живой вернулся, одному ему написано было уцелеть... Помню, повел меня твой дед Нягол под венец, все село высыпало потешаться: Божанова Стефанка в снохи идет к Няголовым, совсем девка ум потеряла. Мы ведь с достатком были, имели и добро и скотину, а у дедушки твоего Нягола одни только гайды в доме, наполовину пробитые. Тятя, бог его прости, суровый был человек, молчал всю неделю, потом призвал меня в горницу для гостей, оглядел с головы до ног, точно продавать собрался, и не забыть мне его слова: по сердцу ли, говорит, выходишь? Я молчу, а он все про то же спрашивает. Поклонилась я ему: дескать, по сердцу. Ступай тогда, только чтобы опосля не слышал я от тебя охов да ахов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130