Ранней весной, в одну из суббот, он расплатился с хозяйкой, отправил на адрес университета письмо, сообщающее о добровольном уходе, и с двумя чемоданами потянулся домой. Так началась вторая, истинная часть его молодости, проведенная в софийской мансарде,— факультет права и тихая, но властно разгорающаяся страсть к писательству. Как бы ни усердствовал он на лекциях, как бы ни разбрасывался в компаниях и в первых сердечных авантюрах, непременно наступал тот заветный час, обыкновенно полночный, когда, отяжелевший от выпитого вина или полегчавший от любовных утех, он, сполоснув лицо ледяной водой, закуривал сигарету и с трепетом усаживался за рабочий стол. Сладковатый табачный дым наслаивался прозрачными пластами, комнатка подремывала в своем убогом наряде, смачно причмокивал кран над раковиной, а острие пера нависало над клетчатым листом, словно копье, вознамерившееся попасть в точно определенный квадратик. Главная улица. Два ряда лип и каштанов, пестрая толпа, молчаливое соперничество витрин и реклам, звон шпор под офицерской пелериной, вереница фаэтонов. Длиннокровельный вокзальный перрон. Запах вара, перегоревшего угля и карболки (или хлорки?), хоботы водонапорных кранов, манящий заворот рельсов, выныривающих и исчезающих среди кустов за мостом. Арестантский вид товарных вагонов, серьезные лица железнодорожников и вялость томящегося в зале ожидания люда. Деревня. Стайка домов в надвинутых крышах, выглядывающих из садов, замирающее в предвечерней тишине время, когда и солнце, и люди, и скот замедляют шаг, усталые, задумчивые в ожидании целительной ночи. За кем тронуться его перу — за позвякивающей пелериной, за крестьянином, навьюченным сумами, кротко ждущим своего товарно-пассажирского поезда, за вечно заспанной козой дедушкиного соседа-молочника, за этим странным созданием с зеницами ясновидца и бородой отшельника?
И он трогался, сначала робко, но со второй-третьей строчки все уверенней. Пластался сигаретный дым, развивая шлейф, мясистые губы пошевеливались над каким-нибудь словом, ритмично покапывал кран в раковине, и чудо совершалось перед его ничего не видящим взором...
За одну осень Нягол написал, несколько раз переделал и подготовил целых три рассказа из провинциальной жизни, городской и сельской — простые, но дышащие подлинностью жизнеописания,— на следующий же год они увидели свет в популярном столичном журнале. Да-да, у вас есть чувство слова, сказал ему редактор в первую их встречу.
Нягол запомнил похвалу, льстящую и обязывающую, припомнил ее и в этот вечер, в разгар юбилея, Который не сумел, а положа руку на сердце — не нашел сил отклонить...
Оратор, ухватив рюмку, продолжал словоизлияния и Няголов адрес — дарование его, без сомнения, принадлежит нации. Или он уловил что-то из проектов наверху (Няголу вспомнилась сегодняшняя высокая встреча), или просто напился? В своей жизни, не лишенной превратностей, то терпимых, а то не очень, он пытался порой одолевать привычки, иллюзии и честолюбие, отбивать их атаки. Все еще помнилась, и навряд ли забылась ради этого вечера, скандальная в свое время статья об одном из его романов, подписанная вымышленным именем и отпечатанная в одной из столичных газет. В ней Нягол язвительно и со знанием дела надсмеялся не только над собой и своими героями, но и над литературными нравами, выставив напоказ — и остро, и не без снисхождения — старые и новые недуги и подвиги пишущей братии. Статья, проскочившая из-за неопытности редакторов, вызвала небольшую бурю в писательской среде, и не только там, она читалась и комментировалась буквально всеми задетыми, так что вскоре оговоры и сплетни переросли в негодование — кто посмел, подайте его сюда... Дошло до того, что Нягола собирались притянуть к ответу публично. И вправду, было же времечко...
Нягол, с потупленной головой выслушав слово критика, выпрямился, в крупных глазах мелькнул живой огонек. Все же надо было сказать в ответ хотя бы слова два-три, таков уж обычай на подобных собраниях.
— Уважаемые гости, братья по слову,— начал он.— Чего бы мне это ни стоило, я не могу не присоединиться к единодушно выраженному тут мнению, что все значительное и многозначительное, вышедшее из-под моего пера,— свидетельствуюсь историей и богом — принадлежит моему наконец-то дождавшемуся меня народу...— Выждав, пока погаснут улыбки, он продолжил: — Известно, что литература всегда, то рассеянно, то прилежно, училась у жизни. Сегодняшнее скромное торжество призвано утвердить обратную связь: настали времена, когда жизнь сама принялась учиться у литературы...— Нягол опять выждал паузу.— Что вам еще сказать? Молва утверждает, что по материнской линии я скромен, а по отцовской гениален. Сожалею, но к этому точному наблюдению мне больше прибавить нечего. Благодарю за внимание.
Нягол медленно, по-старчески поклонился. Хлопали ему дольше, чем он ожидал. Особенно старался его брат, профессор. Химик меня опять не понял, решил Нягол, взглядывая на Маргариту. Она не хлопала — скрестив руки на груди, усмехалась лукаво.
К полуночи они с ней проводили последних гостей, Нягол расплатился по счету, и опытный в банкетах метрдотель почтительно принял сумму плюс приличные чаевые, провожая взглядом внушительную Няголову спину: или набит деньгами, или из исчезающей породы.
Летняя ночь, приятно-прохладная, с тонким духом наступающей осени, освежила их — перегруженная дымом и копотью грудь задышала свободно. Минова- ли квартальное украшение бывшего дружественного посольства, прошли под ржавым туннелем каштанов, сонных после отравленного автомобильными газами дня, вышли на перекресток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130