Он посетил родной дом великого композитора, приютившийся неподалеку от быстрой зеленоструйной Залзах. Обыкновенный бюргерский дом, а какой щедрый — взрастивший самый, быть может, изящный цвет могучего дерева музыки. Он думал над этой музыкой: мощная в основе своей и отточенная в деталях, она вскормлена гармонией здешней природы — этими прозрачными небесами и водами, буйной зеленью и обилием красок, незримыми хорами, дуэтами, трио и квартетами птичьего мира, благостным солнцем. И вправду, как тут не родиться композитором или поэтом!
Или другие были времена? Ведь стоит пройтись до ближайшей площади — и наткнешься на жалкое комедиантство запоздалых хиппи, пристроившихся рядом с Моцартом: музыканты, безбородый юнец и охрипший мужчина с длинными грязноватыми косицами, бренчат и дерут горло, окруженные кольцом себе подобных лохматых слушателей, неумытых мальчишек со всей Европы.
А над всем этим, над пронизанным солнцем городом поднимаются острые вершины холмов, и поглядывают оттуда башни и башенки старых городских крепостей — монастырей капуцинов, основателей города. Глядя на них снизу (сверху вид восхитительный), Нягол думал, что башенки делались для наблюдения за наплывающими из широкого мира малыми верами, а башни — для больших религий, несущих величавые упования и беды.
Как же обернулась жизнь... Он возвращался из летнего дворца Хельбрун, с окраины города, в гостинице его ждала телеграмма, первый попавшийся самолет, в могилу опустили воскового дедушку Петко, Теодор и Милка отбыли в расстроенных чувствах в столицу, а их Элица ни с того ни с сего осталась здесь с ним. Здесь, со мной, повторил Нягол и взглянул на комнату, где вот уже несколько недель жила племянница. Эта девочка подносит ему серьезные загадки: за столько времени рта не раскрыла о своей ссоре с родителями, бодрится и что-то скрывает. Позавчера на вечерней прогулке он спросил об университетских делах — что за трения у нее там возникли,— и как же она вскинулась! Покраснела, раздула щеки, так что детский шрамик почти исчез, глаза засверкали, точно у разъяренного зверька: ты-то, дядя, откуда знаешь? Опять они жаловались тебе? Кто жаловался? — попробовал он схитрить, но Элица тут же уточнила: мой великий опекун, родной батюшка и твой единоутробный братец! В тоне было столько желчи, что Нягол подумал, прежде чем спросить, почему она говорит об отце с такой неприязнью, раньше ведь так не говорила. Элица смутилась, расслабила щеки, шрамик уплотнился опаленным грозовым следом. Тут не неприязнь,— пробормотала она,— тут другое.— А нельзя ли мне,— спросил он,— про это другое узнать? — Нельзя,— отрезала она,— ты же не любопытен.
Обдуман был этот ответ или найден случайно?
Элица,— сказал он,— ты же знаешь, что дело не в любопытстве. Но ведь так нельзя. Элица глядела на него не мигая. Что ты глядишь на меня? — не стерпел Нягол.— Что такого сделали тебе отец с матерью, сама подумай? Вместо ответа Элица кинулась бежать вперед по дорожке. Странно, рассуждал он, пока она скрывалась в кустах, то ли нервы у нее, то ли старая болезнь отзывается, а может, просто-напросто детская строптивость. Характер Элицы он знал, что же делать ему? Ладно, лето они проведут вместе... Ах да, Марга! Он про нее забыл!
Озноб прошел по его спине. Нягол и вправду забыл про нее еще в Вене, усаживаясь в самолет, нет, еще в автобусе, увозящем его из Зальцбурга через несколько часов после получения телеграммы. Марга нашла возможность его проводить, держала его руку в своих, притихшая и подавленная — вероятно, не столько самим известием, сколько разлукой с ним как раз в разгар фестиваля, где она уже добилась успеха, трудного успеха оперной сцены. Грех, конечно, но он именно так подумал, глядя, как она, со слезами на глазах, вполне искренними, садится в распахнутое такси.
Милая, честолюбивая Марга! Она так его любит, что потащила за собой в далекий альпийский город, жалась к нему беспомощно после премьер — внезапно ослабевшая, ждущая от него тепла и защиты.
А он про нее забыл!
Нет, это не совсем так. Оттуда она выслала ему трогательно-длинную телеграмму. Сообщала, что, несмотря на усталость, с трудом засыпает ночью, думает о нем, о его горе. Признавалась, что ей страшно недостает его взгляда, голоса и спокойствия, что думает про него даже перед выходом на сцену, а это уже опасно. Добавила, что знаменитый дирижер выражает ему соболезнование. И ни слова о спектаклях, о своих шансах на конец фестиваля.
Славянский текст в латинской транскрипции начал путаться еще на зальцбургской почте, чтобы, вконец запутаться тут: иные слова неузнаваемо преобразились и обессмыслились, предложение, прерываясь посередине, нелепо присоединялось к следующему. Странный получился документ, излучающий что-то детское.
А я про Маргу забыл...
Два дня тому назад она отозвалась из столицы. Вернулась усталая, но довольная и весьма удивилась, не увидев его на аэродроме. Не может ли он объяснить, какие заботы удерживают его от возвращения, она будет ждать от него звонка. Он и вправду ей позвонил два раза, не застал и... снова ее упустил из памяти.
Нягол глубоко затянулся, удерживая в груди дым. Город пропадал где-то в низине, давая о себе знать только ночным сиянием, эдисоновским нимбом, с которым давно уже свыклась планета. Если глядеть на землю с самолета, она кажется ночью осыпанной бриллиантами, а вернее — упавшими и все еще трепетными созвездиями. Но достаточно одной сирены, всего лишь одного электрического волчьего взвоя, чтобы погасить их все разом и в единый миг отбросить ее на столетья, а то и на тысячелетья назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130