Силы сразу ее покинули — выпустив мотыгу, так и повалилась навзничь.
Первым ее ощущением было, что земля приподнимается и опускается в такт дыханию. Поглядела в сторону — виноградник тоже покачивался. Только небо, чьи бездонные просторы притягивали и уносили куда-то взгляд, неподвижно висело над ней, над виноградником и близкой горой, над всем миром. Странным было, что вместо жути эта синеватая бездонность излучала покой и нежность, словно запрокинутая кверху колоссальная и идеальная сфера, из которой струились мирно тепло и свет, напитывая собою воздух, наш хлеб небесный. Элица поглощала волшебный этот хлеб, он возрождал ее, наливал тело силой, побуждающей ее вскочить с земной песчаной постели. Но девушка не спешила. Следила взглядом за облачной куделью, спустившейся с веретена престарелой какой-то богини. Кудельное облачко неподвижно висело среди синевы, белое и прозрачное, и Элица думала, что оно выпрядено и послано наверх из какого-то чистого родничка...
К полудню сели перекусить, насытились, разлеглись под черешней на отдых. Иванка, а за ней и Малё уснули. Элица, неудобно примостившаяся на боку, затаилась.
Нягол вытянулся на спине. Он приустал, но не настолько, как ожидал, и теперь мысленно обходил знакомую ему с детства делянку. Виноградник Иванки расположился над селом, по скатам. Все здесь было ухожено — и подпоры, и поросшие ломоносом канавки, и терновником обозначенные границы между участками, и даже овражки, влажные весной и сухие летом — убежище птиц, ежей, черепашек да ласок среди камней.
Эти места любили и стар и млад. Отсюда расстилалась книзу речная долина, служащая для села пастбищем и перелогом. Нечто благородное было в этой песчаной земле, то появляющейся, то исчезающей в густых зарослях. Ранней весной воздух тут наполнялся детским гомоном — ребятишки собирали подснежники, крокусы и фиалки. Влажная земля степливалась слегка, ощущался запах тронувшейся мезги, кора у деревьев становилась тоньше и словно промывалась изнутри, запевала по ложбинкам прозрачная вода, а здоровенные пни походили на старых воинов, присевших передохнуть на биваке.
Летом начиналось пекло, воды иссякали, а вместе с ними и детский гомон. Только мужские шляпы мелькали да женские платки — приходило то самое время, о котором у болгар говорится: захотелось же с горы винограду...
Но вот наступала осень. Виноградные гроздья до прозрачности вызревали, поздние яблоки и груши во рту так и таяли, желтыми сердечками поглядывала айва, орехи изнутри старались прорвать свою броню, упоительно пахло перезревшей полынью. В эту пору к виноградникам шествовали целые семейные караваны — на подводах с прочно укрепленными маленькими кадушками, корзинами и корзинками. Собирать начинали с рассветом и не останавливались до темноты, теплые звездные ночи оглашались тележным скрипом, выкриками и песнями, раскладывались костры, наденица за-пашисто скворчала, светлячками поблескивали фонари, а детишки с засохшим по щекам виноградным соком впадали в буйство от ночной воли.
Нягол даже причмокнул, вспомнив далекую сладость тех дней...
Совсем другой вид имели делянки, расположенные по равнинам. Здесь пахалось и сеялось, жалось, косилось и молотилось, земля была где холмистой, где ровной — жирный чернозем, сухой и колчеватый в жару, липкий в дождливые дни. Песни тут раздавались редко, детских игр вовсе не было, разве что у реки. Днем пекло солнце, просмаливая все живое, ночи веяли прохладой и запустением. Сюда не залетали пестрые пташки, вместо грациозных ласок настороженно выглядывали сурки, проползали ужи, тяжело отлетали вороны. И вообще здесь все казалось тяжелым — и земля, и ее плоды. Земля эта требовала соленого хребтового пота, потрескавшихся ладоней, молчаливых уст, здесь дороги вытягивались в ровную линию, редко где не выбивал родничок и не выставлял свою каменную шапку колодец, зато дожди шли обвальные, плотные — как польют, никуда от них не укрыться. Стоишь, прикрывшись одеждой, небо того гляди свалится прямо тебе на голову, одежда намокла и отяжелела — хочешь жди, хочешь вязни по раскисшему полю. Небесный рокот не унимается, удар следует за ударом, настигая и перекрывая друг друга, словно под внезапным рентгеном раскрываются небесные вены, ветвистые, утончающиеся к земле. И вдруг раздается треск, разрывающий окрестности, режущий слух,— он проходит сквозь тебя, расщепляет и пропадает в землю, и оглушенная душа долго приходит в себя под утешающие перекаты отдаляющегося грома.
В такие часы начинаешь понимать, как ты мал и зависим в этом мире, как природа к тебе равнодушна, научая покорности и терпению. От пашни до дома предстоит отчаянно долгий путь по маслянистой грязи, село встречает тебя насквозь промокшее, мутные воды взрывают улицы и дворы и, когда оттекают, оставляют после себя зияющие, неожиданно глубокие, ощерившиеся камнями промоины, с пастбищ тянется притихший скот с шерстью, прилипшей к телу, оземь грохнулись очередные ворота, и повсюду холод — промозглый, залезающий под кожу, в самые мысли твои. В такие именно дни простуживаются до менингита, высокая вода уносит людей и животину, начинаются тяжкие запои, разражаются ссоры, а кто-нибудь из чувствительных душ надумывает бежать куда глаза глядят...
— Дядя, ты спишь?
Очнувшись от голоса Элицы, Нягол обернулся. Иванка посапывала во сне, Малё легонько похрапывал.
— Я думал, ты задремала,— тихонько сказал Нягол.— Ну как?
— Ничего, только ладони горят немножко.
— Ты сразу накинулась, а надо полегоньку. Элица вздохнула.
— Оказывается, это так тяжело — копать,— сказала она, поглядев на спящих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130