Болгарин, я тебе скажу, умеет вкалывать, да еще как, ты погляди, чего люди для себя понаделали — чудеса, да и только! Ты скажешь — частное. Это еще как поглядеть — где общее, где частное, стоит только поработать этим местом...— Гроздан постучал пальцем по лбу.— Я позавчера лишку разговорился в одном месте, в таком же вот духе, так слушали — муха пролетит, слышно. А как покурить вышли... Дай-ка мне сигаретку, можно? Гроздан закурил и сквозь дым продолжил: Отрапортовался я значит, выходим, и как тут меня окружили, бог ты мой! Болгарин, грешная душа, человек не пропащий, сечет и в розницу, и оптом, только больно раззявистый. Любит по сторонам поглазеть, это уж точно... Ведь правда?
Нягол, улыбаясь, кивал.
Ну вот и на том спасибо, что признал,— угадал его настроение Гроздан.— Вы там, наверху, не больно-то признавать любите, известное дело... Но я вот тебе тут, в этой комнате, да под самый четверг так скажу: рано ли, поздно ли, а наладим мы прямую связь «частное — общее» и наоборот, от этого никуда не денешься. Тот ветер, что в спину нам поддувает, он ведь крепчать будет, и кто его направление почует, тот и наполнит паруса. Я человек такой, не сказать чтоб оптимист, но и пессимистом тоже не назовешь. Жизнь, братец ты мой Нягол, ураган, а мы в этом урагане внутри... Ладно, давай еще по глоточку пропустим, по-воробьиному, и мне пора — я тут к чужой жене наладился, сам понимаешь, дело житейское...
Нягол проводил его до калитки, проследил взглядом за неспокойно виляющим задом удаляющегося джипа.
Визиты мало-помалу редели — гости сошли на нет, вокруг него остались только свои, и Элица — ближе всех. Глядя, как она проворно снует по дому, слушая журчанье ее внезапного смеха, ее заботливый голос, то воркующий, то наставительный, Нягол растягивался на своем одеяле, отдаваясь запоздалой радости: видимо, думал он, каждому полагается в этой жизни отрада — одному в успехах, другому в любовной взаимности, третьему в детях, а ему вот даровано воскресение. Снова удалось вернуться из самого ада, как и в юности, когда он потерял самое дорогое, и теперь судьба старается возместить потерю, посылая ему в утешение Элицу...
Разделавшись с утренними заботами — за покупками вместо нее часто ходила Мина, Элица включала магнитофон, шла босиком по саду и пристраивалась на краешке одеяла, а если Нягол не чуял ее, долго так и лежала. Обычно Нягол обнаруживал ее быстро, притрагивался к маленькой руке.
— Ну-ка, угадай, что играют,— задорно спрашивала Элица.
Нягол вслушивался.
— На мое левое ухо — венцы,— в тон ей отвечал он.
— А на правое?
— И на правое тоже венцы.
— Да ведь их много.
— Но ведь не Людвиг же ван, а? — лукавил Нягол.
— Не он.
— И не Гайдн.
— Не он.
— Тогда остается третий — Вольфганг Амадеус.
— Хитрите, мсье...
Элица сдвигала руку, и в щелку открывалось выжженное небо, поникшие листья черешневой ветки, обвисшие, словно уши у животных в полдень — она видела таких возле села. Потом снова прикрывала глаза рукой, начиная блаженно распадаться в дрожащем полумраке под лелеющее качанье игривых всплесков оркестра. Действовало все-таки провидение в этом мире, действовало! В то утро, отправив родителей и оставаясь здесь, она будто знала, что с дядей случится самое страшное, что он будет убит и на ее глазах воскреснет. Нестерпимы были эти недели неизвестности, но они были бы еще нестерпимее, если бы она уехала, оставив его на чужие руки и чужие сердца...
А может, тогда бы он не пошел в село и не встретил бы своего убийцу? Может, он бы закрылся, чтобы без помех поработать в доме, где его не достала бы никакая пуля? Судьба не любит заниматься будущим временем, предпочитает возиться с нашим путаным прошлым, но порою она пускается на подсказы, неприметные, едва уловимые, как легкое прикосновение. Такое беглое прикосновение уловила она в ночь дедовых похорон, когда отец с матерью крепко спали, а дядя расположился вот тут, под черешней. Она долго за ним наблюдала из темного окошка сверху, он, видимо, прикуривал сигарету от сигареты — то и дело вспыхивали возле него огоньки, словно отмеряя медленные наплывы скорби. Прибыв из Зальцбурга, дядя, помнится, молча обменялся рукопожатием со всеми подряд, посуровевшее лицо его обросло щетиной — наверное, в дороге не нашлось времени на бритье. Когда подошел ее черед, он глянул на нее своим коротким, плотным взглядом, погладил по голове, затем спросил окружающих: где он? Дедушка Петко лежал в соседней комнате, обмытый и обряженный, с восковым носом горбинкой и румянцем на запавших щеках, дядя вошел к нему один, дверь закрылась за ним сама собой... Во весь этот день, до и после похорон, он не помрачнел, ходил выпрямившись, слегка склоняя голову набок, разговаривал мало и как-то ласково, почти не пил, в отличие от дяди Ивана, который пошатывался. Ты бы, Элица,— сказал он ей после обеда,— прилегла отдохнуть. Сам же он отдыхать не стал, оставшись на долгую беседу с родными.
Какая-то очень тонкая нить порвалась в тот день между собравшимися в дедовском доме — нить отгоревшей жизни, подарившей в свое время жизнь этим троим, таким разным, что особенно было заметно тогда. Они были когда-то мальчишками, потом юношами и молодыми мужчинами, а теперь постарели, большая часть их жизни уже прошла, и все между ними выглядело естественным, как и полагается между родными братьями, в жилах которых течет одна кровь, растревоженная к тому же общей мукой. Но она знала о чем-то таком, что подтачивало эту естественность, знал об этом и ее отец.
И когда глубокой ночью, взглядывая на пульсирующую дядину сигарету, вслушиваясь в похрапывание матери в соседней комнате, она не вытерпела и вынула пожелтевший документ, которым ее будущий отец отрекался от своего брата, ничто уже не могло отклонить ее от решения:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130