В свою очередь Теодор возразил, что признаков кризиса он не видит, что Элица регулярно ходит на лекции, нормально питается и отказывается от лекарств, но по ночам не спит, под глазами круги,— страшно мне за нее, брат...
Ничего этого не знала Элица, а если б и знала, что из того? Не находила она оправдания главному — многолетнему спокойствию отца, греху, преданному забвению. Ведь если бы отец и вправду носил такое в себе, это бы стало заметным, истерзало бы его, состарило. А он подает брату руку, садится с ним за беседу, будто ничего не случилось, глядит на него взглядом, в котором стыд умертвлен: Третий рейх — мировой покойник, а брат — жив-здоров и славен, как славен и сам он, грешник, помилованный судьбой. Правдоподобно ли, чтобы отец был прирожденным артистом, ловко контролирующим и воспоминания о случившемся, и стыд за него?
Временами у нее возникало желание собрать родню и развеять перед всеми пожелтелый листок из военных архивов. Не хватало для этого безумия — того притемнения перед глазами, после которого делаешься героем или же преступником. Нет, дядя не должен узнать эту тайну. Сама судьба выслала ее на перехват, это не могло быть случайным. Не могло.
Дочитав очередную страницу, Нягол зажег потухшую сигарету. С кухни доносилось постукивание посуды, Марга продолжала хлопоты — шутка ли, высокого гостя приходится принимать, а условия, можно сказать, полевые: половина необходимого для званого вечера инвентаря отсутствует. Пускай хлопочет, пускай доучивается, рассудил Нягол, перелистывая разбросанные по столу страницы.
Вошла Марга в фартуке, с покрасневшими от горячей воды руками.
— С грехом пополам готово. Знаешь, который час? Она права, Весо мог позвонить в любую минуту, и, пока Нягол переодевался, в дверь действительно позвонили. Весо прибыл с роскошным букетом, какие употребляются на премьерах, поцеловал Марге руку, Нягола же, к ее немалому удивлению, сильно саданул по плечу.
— Приветствую жрецов искусства! — весело произнес он и, раздувая ноздри, добавил: — Хоть раз застать тут нелитературные запахи, чтобы повеяло жизнью...
Марга сконфузилась. Весо, заметив это, поспешил поправиться:
— Намекаю на его холостяцкий период, не обижайтесь.
Уселись за сервированный стол, неизбежное взаимоисследование между Маргой и Весо началось.
Сейчас пойдут выставляться, рассудил Нягол и отечески посоветовал:
— Расслабьтесь. А то уставились друг на друга, точно коты. Тебе не впервой видеть политика, а тебе — знаменитую певицу, вы друг другу понравитесь, я знаю.
Марга моментально разыграла смущение. Весо со своей стороны продемонстрировал тренинг: ничто не дрогнуло в его загорелом не по сезону лице. Кварцевое облучение, сообразил Нягол.
Но разговор тронулся.
Весо интересовался Маргиными успехами, про неудачи, заметил он, и речи быть не может, Нягол — дело другое... И он подмигнул по-свойски. Марга не без такта удовлетворила любознательность гостя, рассказала случаи на сцене и за кулисами, затем поговорила о звездах, о заграничных турне, упомянула о предстоящей поездке в Зальцбург (вместе с Няголом). Весо поинтересовался, что будет петь Нягол — монологи из своих романов?
— Я исполню им арию народного деятеля культуры. Весо обратился к Марге:
— Не легко разговаривать с живыми классиками. Обидчивы, словно старые девы, и, подобно им, рассчитывают на время.
— Я и на него не рассчитываю, дорогой Веселии. Ведь люди продолжают умножаться в геометрической, а блага — в арифметической прогрессии? Так что ни на что хорошее я не рассчитываю.
— Писатель, писатель, только обеспеченный флорентиец может позволить себе роскошь описывать ад и любоваться им. Говорят, сытый склонен к меланхолии, а недокормленный — к действию. Верно?
— Сказано интеллигентно. У Весо бывали такие попадания, свидетельствующие о возможностях его ума. Но Нягол был настороже.
— Меланхолия — тоже действие, внутреннее,— возразил он.
— Брось ты. Человек в космос полетел, а ты его оплакиваешь.— Нягол глянул на друга.
— Космос наших земных дел не разрешит, Весо. Никогда.
Тот снисходительно улыбнулся, словно уверен был в обратном.
Внезапно вмешалась Марга. По скромному ее мнению, именно теперь и расцветет мечта о космосе. И она прищурилась, а Весо тотчас же согласился, добавив, что женщины начинают мыслить лучше мужчин.
Нягол закачал головой.
— Если помните,— проговорил он,— ступив в лунную пыль, американец заметил, что, хоть человек и велик, здесь шаги его становятся робкими. Помните этот душ из космоса, а? Недавно русский его коллега открыл нечто не менее замечательное. Не могу представить, сказал он, среды более враждебной для человека, чем космическая. По-моему, два этих изречения замыкают космическую одиссею — дальше уже не имеет существенного значения, ступим мы на Марс или на Венеру. — Ничего в этом мире не приходит и не уходит без значения.
Марга занялась закусками. Стучали тарелки и приборы, и спор заглох — вполне естественно для застольного разговора.
Неестественно было, что политик и писатель поменялись местами. И в тюрьме такие споры водились, они были тогда наивнее, мысль их нацелена была исключительно на сверхразумное и сверхгармоничное будущее, оно только-только начинало выглядывать из-за тернового венца тюремных стен.
Был у них некий бай Мите, сельский книжник, здоровяк и всезнайка. Этот человек умел и пахать и жать, но про нивы ни разу не упомянул, а говорил все про будущие машины — какими они будут блестящими и неустанными, какие трубы взовьются в небо, чудеса, да и только. Нягол слушал молчком и мечтал об одной-единственной машине, которая бы его взвила ввысь, прямо из камеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130