Он гласил: «Лично уважаемый господин Няголов, долгие годы не решался я на этот трудный для меня и мучительный для Вас акт, однако возраст не позволяет мне больше откладывать то, что я совершаю сейчас, посылая Вам этот документ, касающийся Вашей личности и не нуждающийся в комментариях. На толкование и суд имеете право только Вы. Как и когда попал ко мне документ — чисто случайная история, Вас она не касается. К моему огромному сожалению, приложенный документ — подлинный.
Я православный христианин, принадлежу к хорошему роду, дни мои догорают, посему смею рассчитывать на справедливость Вашего понимания. Взываю к Вашему благородству, терпимости и уму. Да хранит Вас бог.
Незнакомый Вам...»
Снизу, с левой стороны, проставлена была дата.
Элица задрожала, торопливо засовывая бумажку и документ в конверт. Кто был этот странный человек и чего он хотел от дяди? Присела на кушетку, унимая нервную дрожь. Как она оправдается перед дядей за измятое письмо и расклеенный конверт — поверит ли он ей? А может, документ архивный, важный, спешный? Может, дяде следует с ним ознакомиться безотлагательно?
Развернула пожелтевшую бумагу, и первое, что заметила, было имя отца. Выписано в первой строке бланка, на котором полинявшими буквами, с соблюдением старого правописания было напечатано следующее: «Царство Болгария, Военное министерство, Специальный отдел», и пониже — «Клятвенная декларация». Элица принялась лихорадочно читать, едва удерживаясь на ногах: в декларации кандидат-стажер Третьего рейха Теодор Петков Няголов, родом (и прочее), отрекался от своего брата, большевистского агента Нягола Петкова Няголова, осужденного в настоящее время на пожизненное заключение, обязуясь при необходимости совершить это публично, дабы засвидетельствовать свою преданность великим идеалам...
Элица так и рухнула на кушетку.
За мучительные недели, прошедшие со времени случайного обнаружения братоотступнических строк человека, сделавшегося ее отцом, у Элицы было достаточно времени для размышления. Только теперь затаенный отцовский страх перед жизнью, пробивающийся в мелочах — к примеру, в ненужной бережливости, в излишней зависимости от вещей незначительных, в осторожности при совершении малейшего шага,— обретал свое истинное объяснение: падение в молодые годы. Она спрашивала себя, в чем причина — в неустойчивости и малодушии, в путаности того времени или в эгоизме самовлюбленного юноши? Вероятно, было всего понемножку, но такое ее не устраивало. По природе отец ее человек порядочный и хотя бы с усилием, но отстаивает свое. Что же одолело тогда, в тот безумный час? Чем больше углублялась она в это, тем больше убеждалась, что он бы так поступил и в других обстоятельствах, что на дне падения кротко дышала его рассудочная душа и ранняя вера в излюбленную науку.
Мы словно небо и земля, отсудила она, даже в профессиях. Со школы еще начала она испытывать недоверие к так называемым точным наукам, со временем оно усилилось. На первый взгляд тут имелось недоразумение — чтобы науки, столь безупречно логичные, приводили в сомнение, в сомнение по отношению к чему? Позднее в одном из разговоров дядя ее обронил что-то в этом же роде: наука не способна выдавать нам великих истин о человеке и жизни. Люди, которые ей служат, выращивают свою мысль в одну сторону, а лукавая природа их оплетает, распаляя одновременно и иллюзии, и самомнение. Они все больше начинают походить на кладоискателей, увлеченных самим копаньем, забывших, с какой целью они размахнулись киркой.
Отец твой — типичный представитель этой породы. Он слушает музыку, глядит телевизор, почитывает романы, ходит на экскурсии и даже выпивает, но в уме у него расставлены клетки с материей, симметричные и изящные, лишенные, однако, птичьего щебета. Твой отец стремится преобразовать вещество, но не отдает себе отчета, что именно благодаря таким, как он, сверхметаллы превращаются в оружие, горючее в ракеты, соли в ядовитое удобрение. На наших глазах воды, земля и воздух линяют, а ученые и политики твердят, что именно на этой основе воздвигнется завтрашняя гармония жизни, среди которой укрепленный физически человек, сведя до минимума обмен собственных веществ, все сильнее станет преобразовывать вещество мировое. Спрашивается, однако: до каких пор?
Дядя ее мудрец, в отличие от отца. Неужели не видит он перемены в ее поведении, неужели объясняет это с помощью медицины, хотя она даже не поделилась с ними своими злоключениями, неужели, кроме Чочева, ни что не тревожит его сон, не преследует его далекий тот день, когда он поставил подпись под позорным бланковым текстом, и он может оставаться спокойным при каждой встрече с братом и при каждой мысли о нем?..
Она не знала, что отец написал Няголу письмо, что дядя звонил из провинции, рассказал про ее черепишские мытарства, про путаницу с поездами, про их прогулку в село. Вероятно, сказал Нягол по телефону, случай этот ее глубоко задел, Теодор сам знает, какая она ранимая, а теперь выбивается наружу, словно корь, но это к лучшему, так она быстрее оправится. Теодор, хоть и задетый пренебрежительным умолчанием дочери о случившемся, жадно вслушивался: все же находилась хоть какая-то причина, хоть какое-то объяснение. Он заметил Няголу, что не понимает враждебности Элицы к нему и Милке, ведь они же никакого отношения к той истории не имеют, а Нягол ответил, что, по его мнению, Элица иногда впадает в подобные — назовем их абстрактными — состояния, что сейчас, вероятно, она равнодушна ко всему и всем, не следует забывать ее склонности к отвлеченному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130