Наоборот, они излучают радостную разбросанность, рассеяние на других и на другое, но за этим, однако, бдит механизм практичности. По утрам Чочев его вызывал к себе, встречая неизменным вопросом: привет, ну как там нынче погодка? Что означало: случилось ли что-нибудь непредвиденное, ожидаются ли от вышнего начальства звонки, имеется ли какая-нибудь свежая сплетня, хотя он по опыту знал, что Теодор к таким вещам не имеет особой склонности.
Теодор слабо улыбнулся: они действительно такие разные, но это есгественно — смолоду шли путями совершенно несходными.
Он вернулся в холл, повертелся возле стереоустанов-ки, привезенной из длительной западной командировки,— совершенный механизм, воспроизводящий тончайшие нюансы музыкального инструмента и человеческого голоса. Аппарат был застелен вышитой скатеркой, сдернув ее, Теодор вновь залюбовался благородным сочетанием серого и тускловато-черного. Вынул пластинки, поколебался между вагнеровским «Тангейзером» и «Мессией» Генделя, затем достал пластинку с моцартовской симфонией и включил аппарат.
Первые звуки застали его уже в кресле с откинутой назад головой, тонкие ноги вытянуты, руки свисают вниз. Изящное оркестровое вступление захватило его и понесло куда-то ввысь, к теряющим вес мирам, магически преобразованным в знакомые симметричные фигуры — структуры химических элементов: каким-то совершенным способом они ограждали музыкальную стихию от окружающего, не позволяли ей выплеснуться из его души, точно так же симметрично выстроенной и огражденной. И внутри этой идеально защищенной крепости, согретой послеобеденным покоем, музыка зазвучала еще уютнее, только для него...
С самых ранных лет жизнь его текла равномерно, сперва возле мамы Теодоры, так неколебимо уверенной во всем, что она задумывала и вершила; затем подошло учение и наконец химия; в конце гимназического курса он уже учился в столичном городе, прибранном в центре, а по окраинам растрепанном и неумытом, однажды он случайно попал туда и испугался грязи и нечистот, грубых голосов извозчиков и мастеровых, заношенного и заштопанного белья по дворам — неужели и он мог быть одним из этих пропахших несчастных?
Позднее он привял предложение вступить в известную официальную молодежную организацию, где его долго расспрашивали о старшем брате. С тех пор нога его не ступала в окраинные кварталы, и, когда, года через два первоклассный вагон ориент-экспресса, увозящий его в Мюнхен, заскользил мимо этих лачужек, он отвел глаза от угнетающего пейзажа — чуть назад и вверх, на синеющую громаду Витоши, похожую на недостроенный воздушный замок, вызывающую слезливую нежность, расплывающуюся в тоску по маме Теодоре, храбро махающей на уплывшем назад перроне. Перед тем как исчезнуть бедняцким хижинам, мелькнул в сознании недостроенный братов дом на окраине их городка, недоделанное крыльцо, усеянное стоптанной обувью, истрескавшаяся в лапшу входная дверь, купленная на старьевке — неужто настолько неспособен он справиться с нуждой, куда же ушла отцовская помощь? Невежа, сказал маме Теодоре: на государственный счет в Германию, а Нягол в это время в тюрьме гниет, ну и докатился же наш братец... И то ли вагон подскочил, то ли сердце, защемленное виной перед старшим братом, увозимой вместе с мечтой по обетованной северной земле? Столько лет прошло с той поры, время вроде бы покрыло ее прахом забвения, но случались моменты, когда она вспыхивала внезапно, подобно угольку в старом кострище, но моменты эти, слава богу, проходили. Так было и в вечер братова юбилея. Теодор наблюдал замедленные движения его рук, открытое лицо с легким медным загаром, бывающим у людей, много времени проводящих под открытым небом, седоватый, но крепкий — да, было в старшем брате нечто от земли, и это как-то не вязалось с его писательством. Но ценили его именно как писателя, хотя и ощущалось за этим почтение к его боевой молодости. И правда, все было и прошло, и было-то так давно, что представляется ему дурным сном, но ведь было...
В то время они редко встречались в столичном городе, главным образом в воскресные дни, на обеде или на ужине, чтобы поболтать о том о сем. Однажды, он хорошо этот день помнит, они сидели за пивом и раками в какой-то пивной, подвыпивший Теодор похвалил немцев — наука, дескать, у них очень сильно двинулась вперед, к примеру химия, в их гимназию приехал учитель немецкого, чрезвычайно подготовленный и благородный человек, и тут старший брат поморщился, косо на него поглядел и процедил сквозь зубы, что от подобных оценок лучше бы воздержаться.
Приблизительно в это же время Нягол совершенно внезапно исчез, Теодор еще не успел понять, что случилось, как его вызвали в полицию на первый допрос, наполнивший его душу леденящим страхом. О чем только его не спрашивали, о мельчайших подробностях, настороженно и недоверчиво. Теодор перетрусил, ничего не соображал, отвечал путано, сдавленно, а в конце не выдержал и так разревелся в пустой комнате, что его должны были приводить в себя от удушья. После третьего допроса нового не последовало, только однажды явился в его квартиру мужчина в штатском со спокойными проницательными глазами. Сели поговорить, Теодор, сразу понявший, откуда этот пожилой уже человек, был поражен его осведомленностью насчет всей их семьи — имена, прошлое, имущественное положение и знакомства, упомянул и о заступничестве уважаемого полковника Тупарова, благодаря которому Теодор учится в элитарной гимназии, говорил о странном отказе брата Нягола от учебы в Граце и много чего еще. Посетитель отметил, что отец его лояльный торговец, похвалил ученолюбие Теодора и его дружбу с преподавателем немецкого языка господином Хене-сом, а также членство его в патриотической молодежной организации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130