Вечера они проводили дома, чаще всего под асмой. Разговаривали главным образом Нягол и Иванка, иногда и Малё вставлял словечко, а Элица слушала затейливые истории о свадьбах и семейных ссорах, сельских неурядицах и комических происшествиях. В который раз покоряла ее Иванкина речь, мягкая и напевная, пестрящая местными выражениями, предметными и образными одновременно: из них-то и выпрядалась тонкая нить опыта. Особенно сильное впечатление производило отсутствие пафоса в рассуждениях этих людей. Не замахиваясь на надежду, а может быть, и на веру, они распутывали сельскую жизнь и нравы как летописцы, знающие скрытые пружины человеческого поведения, среди которых не последнее место занимала корысть. Наши люди, говорили они, ничего без расчету не делают, у них в головах бухгалтерия, стотинку на полушки расщепят. Особенно молодые. Дело, конечно, житейское, только б лишку под себя не гребли, а ведь гребут! Власти насчет общего стараются, а наши норовят самохватом, вот и уравнивается. И коли рассудить, Нягол, говорила Иванка, не нами это дело заведено, не нами и кончится, людей ведь не переиначить, чтоб они ни с того ни с сего сказали: дескать, мое — пропадай оно пропадом, а для общего — порадею... И не то чтобы люди плохие были, а так уж они устроены. Да и то сказать, коли в доме достаток будет, и государству перепадет.
Малё придерживался другого мнения. Оно конечно, говорил он, своя рубашка ближе к телу, чем соседская, да только и в общем должон быть порядок. Чтобы власти не были одним родной матерью, а другим мачехой. Шила в мешке не утаишь.
Доходила очередь до Нягола, и Элица слушала, как рассудит дядя. По-моему, говорил Нягол, в человеке заложено и хорошее и плохое, все зависит от того, чему дать ход и дорогу, как повернуть... Так, так...— поддакивала Иванка.— И вот вопрос: на что опираться, только ли на хорошее? Я думаю, пришло время опереться и на плохое, к примеру на эгоизм, и его тоже припрячь к делу — под контролем, конечно.
Элица внимательно слушала смущающие душу слова дяди. На днях он пытался расспросить ее о семейной ссоре, а она его обманула — отделалась каким-то вздором насчет несовместимости характеров и образа мыслей. Он советовал ей набраться терпения, родители все-таки, люди с закоренелыми взглядами и привычками. Милый, ничего не подозревающий дядя, как открыть ему жестокую истину, рассказать об отцовском падении, объяснимом, может быть, но непростительном, какими описать словами состояние отцовской души, то страдающей, то расчетливой?
— Помнишь, как тебя-то гоняли? Худые были тогда времена,— послышался снова Иванкин голос.— Мы уж думали с Малё — конец Няголу, уходили хорошего человека.
Нягол коротко усмехнулся.
— Не забуду: ты вошел — а я как раз с постирушкой возилась, слышу, калитка хлопнула. Малё еще с работы не вернулся...
— Дома я был,— поправил ее Малё.
— Ну, говорю, пожаловал дорогой гостюшка, а оно вон как вышло.— Иванка переставила тарелки с закуской, подлила ракии.— Я, признаться тебе, Нягол, поначалу была в сомнении, у нас тут на селе всякое говорили, есть у нас Энё такой, гололицый, очень избили его когда-то в полиции, несчастненький был парнишка, а как наверх взобрался — зазнали мы от него лиха. Из города больно его уважали, во всем верили, мы-то ему веры не давали тут, на селе.
— Это какой Энё? — спросил внезапно помрачневший Нягол,— худой такой, с диким взглядом?
— Осмирнел сейчас, пенсионировали его, слышал я, что и звание-то борца хотят у него отобрать,— пояснил Малё.
— Он самый и есть, он и сейчас горло дерет, как натрескается. Ты-то его откудова знаешь?
— Видел его в прошлом году в пивнушке,— пробурчал Нягол.
Он живо припомнил давнишнюю сцену в корчме, животную злобу Энё к нему, низвергнутому. Они были знакомы еще с ремсистских времен — не близко, поверхностно.
— Энёвы-то беды, Нягол, издалека идут,— добавила Иванка.— Мать у него была Веса, Джиброй ее прозвали, прихрамывала и до вина сильно была охочая. Отец-то кроткий был мужичок, камнеломом работал на Емаче, один-одинешенек вбивает клинья, ломом крутит да погромыхивает — там и остался, сердечный, скалой его придавило.
— Добрая была душа бай Димитр,— поддержал ее Малё,— патроны делал для наших в горах, фитили поставлял, а Веса — точно, чума была, а не баба.
— И все-то она права, и все-то она несчастная, а ведь оговорит и высрамит всех до девятого колена... Энё в нее пошел, как есть Веса, даже борода не растет.
— Точно,— подтвердил Малё.
— И ведь подумать, Нягол, этакий недомерок, а всю деревню под себя подмял и с начальством тоже зубатил-ся, и все по злобе да по зависти. Умом-то он, бедняга, не больно гораздый был, на собраньях одно и то же торочил — знаем, мол, за какими воротами враги затаились, мошну им порастрясем и душу вынем, так для революции надобно.
— Черствая у него душа-то, черствая и дикая,— прибавил Малё.
— Мы вот с Малё, Нягол, промеж себя так говорили,— подхватила Иванка,— к нашему движению бедные да утесненные прибивались, и заметные люди тоже были, а с другой стороны взять — много чего и в отместку делалось, по чистой зависти да ехидству. Хорошо, прошла она у нас, эта Энёва хворь, сами ее почуяли. Так вот я и говорю — о чем это я, потеряла нитку?
— Про ту пору, когда Нягола тягали,— усмехаясь, напомнил ей Малё.
— Можно тебя казать по телевизору за круглым столом.— Иванка важно кивнула мужу.— Так вот, Нягол, мы, деревенские, тоже про эти дела кой-чего знали, но что и до тебя доберутся...
— Дело прошлое, Иванка.
— Ну, будем здоровы! — Малё пристукнул своей рюмкой о стол.— Вперед давайте глядеть, старого не завернешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130