Нягол знал эту его слабость и прощал ее, теперь же она заставила его вскинуться на локтях.
— Ты меня недооцениваешь. Но еще хуже, что ты недооцениваешь людей вроде Энё.
— Еще чего!
— Да, Весо, да! Ведь сперва он в Гроздана хотел попасть, в председателя хозяйства! Они с ним вдрызг разругались. Но после первого выстрела он впал в транс и стал палить куда попало.— Нягол опустился на подушку.— Обрати внимание: единичные, рассеянные выстрелы — он даже стекляшки побил за стойкой... Но лишь только Энё увидел, что я подбираюсь, он протрезвел моментально. Теперь слушай: в меня он стрелял дважды, потому что в первый раз не попал...
— Ты уверен?
— Он хотел меня убить, Весо, я видел его глаза.— Нягол отер сухие губы.— Вот я и спрашиваю — почему именно меня? У нас ведь с ним никаких не было дел?
Весо не отвечал, задумавшись.
— Я тебе скажу почему. Если оставить в стороне зависть, озлобленность и ракию, я в глазах Энё был одним из тех чужаков, что сумели пристроиться к движению и забраться наверх, чтобы оттуда пускать пыль в глаза народу и власти.
— Слишком ты его усложняешь,— возразил Весо, вспоминая свой разговор с Трифоновым.
— Человек ощущает сложность в той мере, в какой сам ею обладает.
— Хорошо, пусть так,— согласился Весо.— Вот поправишься — и садись вписывать его в ряды мудрецов, которых он и в глаза не видел. Герой нашего времени...
И Нягол снова уловил ту раздражающе-покровительственную нотку. Весо не разделял его оценок. По натуре своей он вообще был склонен не усложнять, а упрощать окружающий мир, это было в самом складе его ума и усилено опытом. Но сейчас ему явно не хотелось с Няголом, с больным, спорить.
— Энё мертв, даже иронизировать теперь поздно,— сказал Нягол.— Расскажи-ка лучше, что новенького у тебя?
— Ничего особенного, кроме работы да этой путаницы вокруг будущей реформы. Вообще касательная между государственным и общественным оказалась капризной, точно любовница,— уточнил Весо, усмехнувшись лукаво.
Нягол полюбовался сравнением. Странный все-таки этот Весо. То из себя выходит из-за очевидных вещей, то формулирует сложное.
— Касательная, говоришь? Ну-ка расскажи.
— Ты же устал,— отклонил его просьбу Весо.— Приляг, отдохни. Марга здесь?
Нягол коротко поведал о ссоре.
— Вы прямо как маленькие,— выбранил его Весо.— Возьми свою куклу, отдай мои тряпки. Где она сейчас?
Нягол пожал плечами:
— Не знаю точно, на море поехала.
— Не знает, а то бы сразу примчалась. Ты должен ей сообщить.
— Чтобы предстать героем? — Нягол поморщился.— Пусть все будет как есть.
— Не ценишь ты ее, а зря. Останешься бобылем, как я, тогда поймешь.
— Я всю жизнь в бобылях, мне не привыкать.
— Знаем — тут поклонница, там поклонница... А годики-то летят, старость на подходе. В один прекрасный день все твои мотыльки разлетятся.
— Ты что, уж не жениться ли собрался?
— Сначала тебя женим.
Няголу вспомнилась Элица, ее озабоченное лицо, из-за которого выглядывали пытливые глаза девушки-мима. С житейской точки зрения Весо прав, но как ему объяснишь свои отношения с Маргой, когда и сам их не до конца понимаешь? А главное — Марга терпеть не может Элицу, по-идиотски к ней ревнует, и это его угнетает. Лучше уж приятельские отношения, близкие или далекие, чем поздний брак без детей, без естественных радостей, связывающих мужчину и женщину. К тому же в душе его в последнее время гнездилась новая, все более настойчивая мысль, владеть которой сподручнее было, оставаясь несвязанным. Но это не предмет для разговора с кем бы то ни было.
— Мне надо здоровье вернуть, Весо, если это вообще возможно. Важные дела предстоят — я собрался принять кое-какие решения.
— Какие?
— Личные.
Весо откинулся на стуле, словно так ему было легче понять то, что Нягол недоговаривает.
— Не понимаю,— признался он.— Да и не гожусь
в исповедники. А что до здоровья — придется потор
чать в санатории, пожить на режиме — ничего не поде
лаешь, писатель...
Нягол подпихнул под себя измятую подушку. Складка между бровями стала у него глубже, словно работящий гном провел своей сошкой новую борозду.
— Никаких санаториев,— ответил он,— я тут остаюсь, у родичей, на общем котле.
— Давай сейчас не будем ругаться,— промолвил Весо, взглянув на часы.— Ого, я уже побил все рекорды. Поправляйся, голову выше. Постараюсь заскочить еще.— Он склонился и взъерошил свалявшиеся Няголовы волосы.— И помни, что ты счастливчик!
Нягол, проводив его взглядом, уставился на неподвижную белую дверь, думая, что жизнь все-таки — сплошной мираж.
Август был в изломе. Над обезлюдевшим городом пламенел солнечный жар, крыши и улицы так накалялись, что за ночь не успевали остыть. Тонкий слой пыли посыпал деревья и травы, простеганные первыми желтовато-ржавыми нитями — давно уже не было дождя. Душная тишь, сгущавшаяся после полудня, придавливала всю окрестность, и только поскрипыванье песчаного карьера, выскоблившего самую красивую складку плато, говорило о присутствии жизни.
Наперекор врачам Нягол часами лежал полуголый во дворике перед отцовским домом и раскаливался до испарины, до изнеможения. Как только Элица и Иван забрали его из больницы, он упорно держался этих солнечных ванн, не внимая никаким увещаниям. Ничего на меня не действует так целебно, как солнце,— утверждал он. И вправду, рана начала затягиваться и подсыхать, пепельный тон кожи сперва перешел в желтоватый, а затем стал быстро смуглеть. После второго или третьего сна раскинувшийся на одеяле Нягол все больше легчал, но и становился голодным. Он вытирался влажным полотенцем, поскольку купанье было ему пока запрещено, протирал кожу ваткой, смоченной в спирте, и позволял отвести себя в кухню, где его ждали яства одно другого вкуснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130