..
Время, однако, шло, а от Нее не находилось следа, и Нягол, как ни крепился, начал сдаваться тоске, превращающейся в сиротство. Днем он занят был хлопотливой работой — бегал, заседал, писал. Но приходили ночи, и он места себе не мог найти во взбудораженном неуютном городе. Неизвестность терзала его с такой нарастающей силой, что дело доходило до галлюцинаций, хоть он бы в этом никому не признался. Он не в состоянии был представить себе, что с Ней случилось, тем более поверить, что их легкомысленное «до завтра», оброненное третьего сентября прошлого года, могло оказаться словом «прощай», что он никогда Ее не увидит больше, не услышит, не приласкает — нет, такое было не по его силам, закаленным и одновременно расшатанным в тюрьме.
Часто его посещало воспоминание о полицейских побоищах и истязаниях, ставших в его жизни верховным испытанием. О мгновениях отчаянных усилий выдержать — оставшись без тела, с мерцающей мыслью, теряющей одну за другой свои вехи, но с волей, натянутой до предела. Мучители словно бы контролировали его агонию, но и они не знали, предположить не могли, что была у него еще одна опора, невыразимо хрупкая, хранимая в глубине сердца, которое все еще билось.
Сквозь полицейский ад, сквозь сливающиеся тюремные дни и ночи, оставленный без пера и книги, осужденный на тюремное тление, он, обдумывая свою жизнь день за днем, неизменно возвращался к Ней — к чистоте ее ожидания. И маленькое это чудо возрождало его, вливало в него силу терпеть и терпеть...
Он стал плохо спать, просыпался ни с того ни с сего по ночам, пока наконец не впал в бессонницу. Принимался читать, хватался за перо, бродил по своей новой квартире с неизменной сигаретой в зубах, в неравной борьбе с подступающим отчаянием.
Попытался писать ей письма, ежедневную сводку тоски и стонов, но вскоре отказался — перо делалось все более сентиментальным. Начал пить — покупал в ближайшем ресторанчике вино — и к рассвету наливался и засыпал мучительным, разрушающим сном, полным кошмаров. Заметил, что особенно тонко мучило его расстояние между его квартирой и ее разрушенным домом, которого не было видно даже с крыши дома, где он жил. Днем, улучив время, он убегал с Радио и с бьющимся сердцем приближался к развалинам, надеясь увидеть Ее еще от угла, встретить у соседнего дома, вытащить из руин.
Ее не было. Тогда он вбил себе в голову, что безумное его ожидание станет легче переносимым, если переселиться поближе к ее разрушенному жилищу, чтобы видеть его, когда захочешь. Стал бегать, стучаться в двери и уговаривать — и действительно вскоре переселился в мансардную комнатку, выходящую прямо на порушенный дом. Но уже через месяц бежал оттуда как очумелый: по возвращении он пристывал к окошку, часами вглядываясь в пепелище напротив,— останки дома гипнотизировали его, с невыносимой ясностью возвращая пережитое, до мельчайших, незначительных или сокровенных подробностей.
И он убежал из мансарды, и подальше на этот раз, чем раньше. О своем состоянии не говорил никому, не делился, не намекал, не жаловался, не искал утешения или сочувствия даже у Весо. Сам кровавил свою рану и сам зализывал.
Гораздо позднее, совершенно случайно, узнал Весо об этой неутихающей боли по какой-то мифической женщине. С тех пор затвердело в нем по отношению к Няголу то смешанное чувство уважения и удивления, которому предстояло вскоре пройти трудное испытание.
Был август, несколько недель спустя после смерти Димитрова, когда Нягол позвонил Весо на службу с предложением немедленно встретиться. Весо в это время уже достиг высокого государственного поста, Нягол стоял во главе центральной газеты. Да уж не женился ли ты? — спросил Весо, и впервые Нягол ощутил появившуюся между ними трещину.
Встретились перед Военным клубом, в вечереющем садике, затененно-прохладном в позднем закате. Весо поначалу не угадал состояния Нягола — лицо его лучилось знакомым спокойствием. Но если бы он был наблюдательней, открыл бы в глубине зрачков темноватый пласт, след пережитого потрясения.
Заговорили о том о сем, Весо ждал обычной его шутливости, но, когда последовало вместо нее продолжительное молчание, понял, что случилось нечто неприятное. Нягол вкратце объявил, куда его вызывали и о чем допрашивали рано утром, описал и атмосферу допрашивания, полную подозрений и почти нескрываемой злобы. Отпустили его часа два назад.
Мимо них прошла веселая пара, парень что-то рассказывал девушке, и та звонко смеялась. Нягол рассеянно проследил за ними, и, когда снова взглянул на Весо, перед ним сидел совсем другой человек: мрачное лицо, неведомо откуда собравшее столько морщин. Весо осторожно огляделся, словно опасался кого-то, нет, ему показалось.
Давай прогуляемся, изменившимся голосом предложил Весо. Бульваром тронулись к парку. Рассказывай все до капли! — распорядился он, когда они в молчании пересекли площадь. Все, ты понимаешь, до последнего своего грешка. Чего, чего? — не понял Нягол. Весо разозлился: мы не на прогулку пошли, я желаю знать голую правду, без грамма утайки. Нягол приостановился, покачнувшись от этих слов. Знаешь что, с усилием произнес он, если тебе хочется продолжения допроса, тогда прощай! Поглядели друг другу в глаза, неестественно продолжительно среди предвечерней толпы, с непонятной беззаботностью шумевшей вокруг. Со стороны они, верно, выглядели очень странно — высокий, чуть сгорбленный Весо в дорогом сером костюме, с поизмятыми на автомобильных сиденьях полами, и коренастый Нягол в спортивных брюках и трикотажной блузе, нечто среднее между тренером и собственником такси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130