Телефон тихо звякнул. Наверное, спаренный. Жалко, что в отцовском доме нет телефона — он бы побеседовал с Элицей. Взяв бутылку, он придвинулся к аппарату. Теодор в эту пору спит уже своим праведным, выверенным по формулам сном. Что они вытворяют такое, эти люди, что не могут удержать при себе собственного ребенка? Еще весной, во время первого Эли-цыного побега, он догадался, что там происходит что-то, не связанное прямо с ее припадками. Но этот козленок молчит. Даже теперь молчит, когда столько времени прошло после ее внезапного решенья остаться.
Он набрал телефон брата. Оттуда долго не отвечали, наконец отозвался Теодор. Обалдеет сейчас, подумал Нягол и пояснил, откуда звонит, завтра он возвращается к Элице, она жива и здорова. Теодор никак не мог оправиться от изумления, верил и не верил. Послышался шепот, видимо, притащилась Милка. Теодор робко спросил брата, почему он не позвонил раньше. Как ему объяснить, этому химическому созданию? — злился Нягол. Ответил, что был занят весь день, потом навестил друзей, хлебнули лишнего, только что вернулся. Снова помолчали. Теодор спросил, где он оставил Элицу. Нягол его успокоил: Стоянка, дескать, переночует у них, и вообще тревожиться нечего — настроение у нее хорошее, сон спокойный, нормально питается, читает, ходят на прогулки, позавчера гостили у Иванки и Малё, а на следующую неделю собираются засесть в деревне, поразмяться на винограднике. Чего-чего? — недопонял Теодор. Виноградник будем окапывать у Малё! — повысил голос Нягол. С Элицей? — не поверил брат. Ей будет только полезно, вот насчет виноградника сомневаюсь,— пошутил Нягол.
С той стороны опять пошушукались. У нее же нет рабочей одежды,— заволновался Теодор,— и денег тоже нет... При чем тут деньги? Там мотыга понадобится, а не деньги! — живо возразил Нягол. Ох уж, эти виноградники...— сокрушался Теодор. Ты что, против, что ли? — спросил Нягол. Почему против, просто она не привыкла...— Предоставь это мне,— успокоил его Нягол.— Вы-то как поживаете? Живы-здоровы? — Сам знаешь...— понизил Теодор голос,— отбываем наказание... Не знаю я, что вы там отбываете,— ответил Нягол,— и знать не хочу, это ваши дела. Одно только скажу — Элица давно уже не ребенок, и пора нам ее понять.
Там снова пошептались. Эта баба уселась ему на шею, а он еще наездником притворяется! — сердился Нягол.— Милка, что ли, там, рядом? — не стерпел он. А... нет...— замямлил Теодор.— Я один, при чем тут она? — При том, что мне кажется, у тебя там советник.— Мы должны повидаться, Нягол,— после паузы произнес Теодор. Начнет плакаться в жилетку, советов педагогических просить, прикинул Нягол и сказал: Надо, конечно, только я завтра отбываю рано утром, первым же самолетом — давай в следующий раз.— Нягол,— послышалось с той стороны,— Элица тебе говорила про университет? Нягол понятия об этом не имел. Она не явилась на сессию, мне едва удалось отложить экзамены на осень,— пояснил Теодор. Изумленный Нягол осведомился, какие именно экзамены должна сдавать Элица, велел выслать учебники и программы, пообещал разобраться с этим делом. Ты должен заехать,— почти приказал он Теодору.— Сядешь на самолет и прилетишь, один — ты понял? — Понял, понял,— голос на том конце угасал. Баба! — ругнулся в сторону Нягол и положил трубку.
Эти люди не ведают, что творят. Родители впечатлительного ребенка с характером — и только охают да вздыхают. Если так пойдет, накликают они большую беду, вгонят Элицу в болезнь или же оттолкнут ее навсегда, а виноватым в конце концов окажется он из-за этой навязанной ему роли родителя... Нягол зашагал по холлу. Навязывают ему эту роль или сам он на нее посягает? Взглянул на постель. В этом ложе Марга хотела зачать от него ребенка, а он не решился: побоялся выглядеть дедушкой рядом с ним... Марга уехала. Если она решит изменить ему, наверняка совершит это здесь, в этой самой постели, по закону женского мщения. А может, сейчас именно, отчаявшаяся в своей любви, она мстит ему неизвестно где?
Он не почувствовал настоящей боли и снова подумал, что не любит ее. Сегодня Весо ему сказал, что отказ от редакторства — ошибка, что с возрастом он переменился — замкнулся в себе, поглощенный собственным «я». Ты обрываешь важные нити, сказал он, и, если тебя не знать по-настоящему, можно сделать обратные выводы. Ему стало не по себе. Не надо было сюда приходить, к Марге, да и вообще являться в столицу. В доме отца, рядом с Элицей — там твое место, старичок!
Он повертелся, пустил музыку и растянулся вверх лицом на постели. Лунный колокольный звон сонаты заклубился по комнате, наполняя ее до предела — он входил в него глубоко, проникая в самую кровь. Удивительное состояние невесомого полета где-то над миром и жизнью. Что это были за времена, какие сезоны и будни подталкивали человека к такому вот углублению, к такой благородной исповеди — куда они пропали и почему? Что-то произошло, вокруг нас и над нами...
Весо ему сказал нынче вечером, что он повторяется, приглушает конфликты. Есть в этом ирония судьбы: ему именно была высказана горькая правда, которую должен был внушать другим не кто иной, как он сам, писатель. При расставанье он Весо сказал: Несколько веков назад, после своей победы, Кромвель ввел по колледжам новую философскую дисциплину — историю английских поражений. Весо, помнится, замолчал. Была у него такая привычка — если не находился с ответом, убегал в молчание. Понимал ли он до конца его положение? Человек государственного масштаба, Весо по-иному воспринимал истины жизни — крупными кусками, примеренными к миллионам. Его же, Няголовы истины, чаще всего касались отдельного человека, живого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130