Его, Нягола, круг, кажется, замкнулся этой ночью.
И все-таки пережитое в скверике с Теодором казалось кошмарным сном. Он знал и малодушие брата, и жестокость того времени. Но неужели страх так легко отторгает родную кровь, иссушая и впитывая ее? Что они могли сделать мальчишке-отличнику? Самое большее — вызывать его время от времени да в Мюнхене отказать. И это — цена? Видимо, это. И вправду человек невероятное существо — один гниет в камере ради далеких идей, другой предает свою кровь ради ученой бумажки, полученной от смертельных врагов брата...
Это с его, Няголовой, колокольни. А с Теодоровой? Что именно произошло в его порушенной душе, в его честолюбивом уме, порабощенном научными миражами? Именно это и произошло — ум повернулся спиной к душе, раздавленной жизнью. Нягол тяжело задышал. Горе тому, кто отлучит ум от сердца, отнимет мысль от материнской груди души. Такой тип готов на низости — опаснейшие низости разума человеческого. Да, надо было пережить братоотступничество, писатель, чтобы сформулировалось так ясно — ясно и неколебимо... Что ж, дальше будет легче. Пойдут последствия, объяснения, понимание, а значит, и прощение. Теодор молчал всю жизнь, таился ради себя, а главное, ради Элицы, он ведь сам признался, плача, и ты его понимаешь: отец по воле природы, он хочет остаться отцом и по снисхождению жизни.
Горько...
Он вернулся в кабинет, развернул несколько густо исписанных листков, взял ручку и поставил на них огромный вопросительный знак. Остальное — подробности: откуда узнала Элица, почему Теодор подписал у военных, как ему удалось избежать ответа. Время распорядилось так, чтобы он, старший брат, преданный, стал судьей своему ближнему. Готов ли он к этому? Будто бы да, хотя судить остальных, несмотря на всю прошлую жизнь, он не умел, в этом Мина права. Но Мина, кажется, права и в другом: верный времени, он не сумел исполнить и более высокую миссию, не сумел быть снисходительным к грешному, милостивым — к падшему, вдыхать утешение в несчастного и силу в слабого, он, неудавшийся судия...
Не было первоначальных приступов гнева, мучивших его в саду, они стали утихать, когда Теодор сполз на колени в пыль и Нягол увидел кровь на лбу брата. Сейчас эти приступы совсем прошли, отошли куда-то к далекому горизонту будущей памяти об этой ночи.
И все же: от чего отказался тогда его малодушный брат — от одинаковой крови, что течет в их жилах, или от подпольщика, большевистского агента Нягола Няголова? От всего. И даже от будущего своего ребенка, которого он теряет сейчас день ото дня...
В этом была магия. Должны были пройти сорок лет, оба брата должны были постареть, а Элица вырасти, чтобы магия начала действовать: отрава тайно перелилась из отцовых жил в Элицыны, потом в жилы брата и вернулась обратно, чтобы замкнулся круг. Смешавшаяся, пропитанная кровь всех троих, она связала их теперь крепче, чем что бы то ни было прочее, сдвинула несдвигаемое — дядю превратила в отца, а племянницу — в дочь...
Нягол вспомнил: да, припадки, эти странные Элицыны припадки,— словно судьба готовила ее через них к будущим потрясениям!..
С этой ночи Элица становилась дочерью ему, а он — отцом ей. Трудно придумать что-либо более странное: Элица знала о предательстве отца, Теодор знал, что тайна известна его собственному ребенку. Он, Нягол, знал теперь и то, и другое. Круг...
К черту все круги и кружочки! Элица не знала об отцовском признании в саду! Не случайно Теодор умолял его не проговориться...
Он вышел на веранду, захватив с собой ракию. Напротив возвышалась в лунном далеке ночи невозмутимо величественная гора, небрежная к своим подножиям, где спали ее умеющие мыслить чада. Эта часть их жизни была самой невинной и мирной, если допустить, что сны наши — это тайно отлетающие во вселенную исповеди, желания, раскаяния. Завтра, очищенные, озадаченные, остервенелые, чада эти кинутся в житейские омуты, чтобы было в чем покаяться в следующую ночь.
Нягол опустился в шезлонг, свесив руки. Я отказываюсь схватить эту жизнь — появилась удивительно ясная мысль. Она не по силам мне, да и не по умению. Мое ремесло исчерпано, я повторяюсь. Чувствую, что не могу никого и ничего по-настоящему описать, целиком, от корня и до верхушки. Никого и ничего — ни реального, ни выдуманного мной человека, обстоятельств, времени, я их не ношу в себе, я во всем ошибался... Я ошибался...
Неизреченные слова заставили его вздрогнуть. Ошибался во всем — сперва в жизни, а после в своем ремесле... Стоп, Нягол! Ты ведь себя утешал недавно, что не шел в жизни на значительные компромиссы, верно? И верно, и нет. Значительных компромиссов не допускал, а баловство и распущенность — их ведь допускал? Тебя хвалили, ставили в пример, а за что, собственно,— за хорошо кормленных героев, ловко жонглирующих словами на натянутом канате полуистин? И ты принимал и величаво хмурился, словно бы недовольный собой, а в глубине души размякший, разнеженный — вконец изнеженный,— потому что публичное баловство тебя устраивало, Гномик прав. Ты ли это собирался написать роман о герое нашего времени, черпающем вдохновение во властолюбии, в возвышении над другими? И вместо этого в нечто подобное превратился сам, втайне упиваясь властью похвал и похлопывания по спине, похлопывания снисходительного, следовательно, неискреннего. А в это время книги твои выходили, словно фабричные кирпичи или буханки хлеба — эх, ты, кирпичник!..
Нягол застонал. Я ошибался — сперва в жизни, а после в ремесле, повторил он. И раз уж жизнь я вернуть не могу, остается только задать вопрос: я ли его разрушил, это мое безумное ремесло, или оно меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130