— Ну, будем здоровы! — чокнулся Малё своей рюмкой.— Она как заведется, не остановишь, скажите вы что-нибудь интересное.
— Чего там с большой-то политикой, Рейген этот, сдается мне, умом тронутый? — не утерпела Иванка.
— Ну вот, теперь и Рейгена приплела! — скосился на нее Малё.— Нягол, скажи ты чего-нибудь.
— Чего вам сказать,— произнес Нягол,— мы вот с Элицей решили тут на лето остаться, вашими мотыгами поработать, коли дадите.
— Еще чего! — не одобрила идею Иванка.— Соседи нас живенько оговорят.
— Да что ты вяжешься к людям,— остановил ее Малё.
Через полчаса Иванка подхватила Элицу, и они направились в магазин, оставив мужчин за столом. Спускался вечер, по воздуху расходился островато-сладкий запах затопленной печки, поблизости месили хлеб. Далеко в поле урчал мотор, равномерно и неутомимо. В листве деревьев щебетали птенцы, похрюкивал у соседей голодный поросенок.
— Постарели мы, Нягол,— отозвался Малё. Они отпили из рюмок.
— Год-два тому назад мы в хозяйстве работали каждый божий день, а силушка все не убывала. А теперь вот нету ее. Проснешься среди ночи, и выспаться вроде не выспался, и не голодный, и хвори никакой особенной нету — а что-то не то. Сядешь на постели, комната будто качается, и ни встается, ни лежится те-бе.| Вот и сидим так-то с Ваней в потемках, а она возьмет да и скажет: Малё, Малё, круглые никудышники мы с тобой вышли, добро хоть бывают и среди нас люди ироде Нягола, не лыком шитые.
— Брось ты, Малё.
— Говорю как есть.
Плохо было то, что Малё говорил искренне. Не объяснишь ему, не растолкуешь. Ракия и вечерний покой постепенно освобождали мысль. Вспомнилась вдруг недавно слышанная история про сестру и брата, откуда-то из-под Пазарджика. К тридцати годам брат остался без обеих почек. Каждый третий день ему переливали кровь, но человек может выдержать только определенное число переливаний, и несчастный приближался к концу. Тогда его сестра, младшая, врач по профессии, ложится на операционный стол, ей вынимают одну почку и пересаживают брату. Он не знал, зачем его снова режут, думал самое худшее и только удивлялся, куда делась сестра, почему она не с ним. Почка не срослась, ее удалили, и тут только появляется сестра, рассказывает что-то про длинную командировку, брат же счастлив, что операции удались и он еще поживет на белом свете. На белом свете он не пожил, вскоре умер.
Историю он слышал досюда, но и этого предостаточно. Откуда такая сила характера, думал он, жертвенность, превосходящая чаянья обреченного? Перу древних разве что под силу описать подобную женщину. У него в книгах такой истории не было, у него и слов бы для нее не нашлось. Другие истории были в них и другие слова, общественно полезные, назидательные, похожие на его жизнь — без жены и детей, без острых сердечных волнений, рано уступивших место благоразумию.
— Я тебе так скажу,— вырвал его из раздумья Малё,— тому, кто наверх заберется, корысти не полагается. Простой, тот может и покорыстничать, и позавидовать, так позариться, что даже и украсть может, а кто наверху, нет, тому не годится. Нягол вслушался.
— Возьми ты хоть наших деревенских головок,— продолжал Малё.— Что ни вечер, у них казенное угощение, что ни год, по заграницам полощутся, распустились, знаешь ли, и страх их не берет. А ты спроси — почему? А потому — способ они нашли — ухватились за средненькое: похвалить их особо не за что, зато и критику не больно-то наведешь. Раскумекали, что средненькое сподручней всего, потому как смахивает на настоящее. Наше отраслевое хозяйство две трети всех доходов АПК дает, а руки у него связаны: что другим, то и нам, разница только в суетне да в грамотах. Агроном у нас говорит, что грамот этих скопилось по-боле, чем у царя Ивана Шишмана...
— Хорошо,—"заметил Нягол,— но разве эти дела не голосованьем решаются?
— Голосованьем, Нягол, да что в нем, в голосованье-то... Никто нарываться не хочет, дети у всех, внуки... Да и то сказать, голосуй не голосуй, а богатеют люди, село так, знаешь ли, забогатело, куда городу.
Вернулись женщины из магазина, Иванка скороговоркой рассказала Малё, кого встретила и о чем толковали, заметила среди прочего, что столкнулась с Энё, смердит ракией и рычит, точно старый пес. Все ниже человек катится, совсем вызверился и ведь кабы от пьянки, не велико чудо... Концы ему приходют, подальше от него надо держаться,— ответил Малё.
Нягол разговора не слышал, а то бы любопытные вещи узнал о старом своем знакомце. Бывший борец и политзаключенный давно уже скатился в болото жизни. Немощный и одинокий, пьяный круглые сутки, Энё стал для села злым духом.
Никто не знал, что именно происходит в душе этого бедолаги, а там клокотала одна из наилютейших страстей — ущемленность мелкого неудачливого властолюбца. Выйдя из тюрьмы Девятого на рассвете, Энё погрузился в первый попавшийся фаэтон и в считанные минуты примчался в родное село. Оно бурлило в ожидании перемен, но он на это не обратил никакого внимания. Тут же кинулся в соседский сарай, отыскал спрятанный там револьвер и зашагал по еще пустынным улицам. Тощая его фигура терялась среди оград и домов, подобие песни, хрипами вылетавшее из плоской груди, было не в состоянии разбудить даже поросят в близлежащих хлевушках, зато через несколько минут село сотряслось от устроенной им гулкой пальбы. Энё останавливался перед чьими-нибудь коваными воротами, обегал потемневшим взглядом дом, и, прежде чем выстрел щепил сухие доски, из него потоком изливались безадресные ругательства. Перед другой калиткой, по известным только ему причинам, он стрелял второй, третий раз, и это разносило дикий носторг, вызываемый летящими щепками:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130