Все сообщается — человек и природа, пространство и время, движение и покой, и над всем стоит человек, ты да я.
— Если все сообщается, как же можно над этим стоять? — удивлялся Нягол и догадывался про себя: они ждут от меня чего-то важного, потому так заботятся...
— Ты забываешь, что человек венец природы,— поправлял его Весо (а лампочка на лацкане замигала).— Человек — животное, дорогой Весо, из живот
ного венца не получится.
В сущности же Нягол намеревался сказать, что человек не просто сосуд, сообщающийся с общественным бассейном, что у него есть свой внутренний независимый уровень, а вместо того, чтобы его поддержать индивидуально, человечество кинулось его выравнивать, не отдавая отчета в том, что из выравнивания, пусть даже на мировом уровне, может выродиться только уплощенное — будь то мысль, чувство или воображение, самое же главное — уплощенные средние цели.
— Значит, я был прав,— повторил Весо.— Видимо,
рана делает тебя скептичным, а этого нельзя допу
стить. Ты баловень судьбы, и от тебя многое еще ожи
дается.
Нягол, довольный, сглотнул — он угадал события, происходящие вне больницы.
— В конце пути, дорогой мой Весо, у человека остается одна-единственная вещь — своя собственная судьба. И становится видно, что все желания твои можно было собрать в несколько слов. Чего и как человек желает, так он и думает, так и живет на этом свете, это уже давно замечено. И если хочешь знать, для меня из богов самый интересный Гефест, потому что он хром!
— А что у него общего...
— Да, да, представь себе, охромевший бог — понимаешь, как это прелестно и глубоко?
— Не понимаю,— признался Весо.
— Ты еще скажешь, что не видишь разницы между «Разделяй и властвуй» и «Отодвигай и властвуй»?
— У тебя опять температура,— озабоченно сказал Весо, пробуя ладонью Няголов лоб.
— Твоя озабоченность похвальна, брат, но ты, видимо, упустил великую операцию религий с будущим, оторванным от настоящего и помещенным в потустороннее,— серьезно заявил Нягол.— По-моему, это самая пластическая общественная операция, совершенная когда-либо: отодвигай будущее и владей душами сейчас — гениально! Иначе, погрязнув в житейской тине, религии бы износились и внутренне опроверглись в несколько поколений — понимаешь, о чем я говорю? — Нягол приподнялся на локтях.
— Да лежи ты! — притиснул его Весо...
Входила сестра и укрывала бредящего Нягола, который теперь угощал Гномика. Обычно тот являлся где-то около полуночи, однажды Нягол даже спросил его, отчего он выбирает именно эту пору. Гномик ответил, что днем у него дел по горло. День трезв, а ночь — возвышенна, маэстро, с порога изрек Гномик, не отрицаю, что это немецкий взгляд на жизнь, но северная моя природа не может на него не откликнуться. Знаю-знаю: вы, южане, связываете ночь в основном с любовью, сном и убийствами, а день предназначаете для житейских обманов... Гномик уже наужинал-ся в мотелях и снек-барах, но от виски с обильным льдом не отказался.
Нягол подливал ему коричневой жидкости, подкидывал лед и слово за слово узнавал от своего странного гостя подробности о людях и государствах, которые ему и не снились. В прошлом веке, лет за десять до русской кампании Корсиканца, рассказывал Гномик, во время гощения своего в Авиньоне, я нашептал в белое ушко одной монахине, что юг в набегах своих на север всегда будет проигрывать из-за краткосрочного буйства своего огня. Кто бы мог предположить, что она приближена к высочайшей свите, и даже к самому Корсиканцу... Так я оказался в его компании, он мне сам подливал «бордо» и заставлял меня повторять авиньонское предсказание, смеялся во все горло и повторял: Ах вы, ледовитые души, ах вы, замороженные мозги, на этом свете нет ничего более краткосрочного и ничего более вечного, чем страсть! Я взбунтовал Европу на великие страсти, и ужо я на вас посмотрю, жалкие пожарники разума...— Ваше величество, говорил я ему,— он уже себя объявил императором,— Ваше величество, нет такого огня, который бы не потушили, если он не дотлеет сам, кроме божественного пламени Солнца. Верно, вы взбунтовали народы, но вместо уменьшения масштаба между человеком и государством вы его сделали даже больше, чем перед четырнадцатым июля. В одной афинской бане, до Христа еще, я слышал одного грека, который утверждал, что тайна их общественного устройства именно в масштабе, один к одному, не позволяющем излишнего скопления насилия и силы... Афинские бани, а? Голые Афродиты, а? — гремел Корсиканец.— Поздравь этого грека от меня и передай ему, что после Рима масштабы изменились. И навсегда, старичок... Тогда, маэстро, я и подумал в первый раз, что Наполеон порывы путает с интересами — типичная ошибка вождей в финале...
Старик,— осторожно спрашивал Нягол,— а был ты тут, когда американцы бомбили наш город? Гномик прихлебывал себе, поглаживал поредевшую бороду и хитро взглядывал на Нягола. Знаю твою рану, челове-че, и у меня такая же. Он указывал на свою грудь. Не думай, что молодые принцы в коварстве уступают аэропланам. Я потерял ее, мою Снежану, ее похитили в разгаре чувств — с тех пор я поубавился видом и забрался в сказки... Не ищи свою подругу и не расспрашивай про нее, я знаю, что говорю. И запомни от меня: судьба делает иногда странные замены. Отняв Снежану, она поставила меня в свидетели людских страстей. Забрав твою девушку в том сентябре, она посылает тебе трудное отцовство, готовься...
Нягол растирал крупными своими пальцами опавшие плечи Гномика, и тот поскуливал, как щенок, от боли и удовольствия...
Недели через две Весо явился въяве. Как обычно в таких случаях, он путешествовал инкогнито, однако местные власти без труда узнали о его прибытии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130