что с ней такое? Он не знал, что с некоторых пор Элицу одолевали приступы ревности, вызванные перехваченными взглядами Мины и иными мелочами в ее поведении: готовностью подруги подбирать кассеты магнитофона, не говоря уж о предательском предложении погладить Няголово белье, сделанном вчера вечером. Элица крепилась и гнала коварно прораставшее чувство соперничества, когда в полуотворенную дверь Няголовой спальни заметила, как вошедшая туда Мина, постояв возле кровати, поправила простыню и после заметного колебания потерлась щекой о его подушку. Что-то кольнуло ее в сердце, она убежала в кухню и оперлась спиной на дверь, переводя дух. В растревоженном воображении мелькнула Маргарита, прозвучал ее властный голос, собственное увлечение припомнилось, выплыло вдруг лицо матери, оглупевшее от мелких забот и еще более мелких страстей и пристрастий. Элица скорчилась, опираясь спиной на закрытую дверь. Чего надо ей, этой Мине, чего надо самой Элице, что ищет и что находит в этой жизни женщина и что — мужчина?
— Женщина вне морали,— объявила она.— Мораль — мужское изобретение. Женщина может быть безнравственной только по отношению к своей природе.
И бросила косой взгляд на задумавшуюся Мину.
— Тебе слово,— сказал Мине и вправду удивленный Нягол.
В общем-то она была согласна с Элицей. Но неловкость перед Няголом и далекий сигнал, исходящий от взвинченной Элицы, остановили ее.
— По-моему, мы отличаемся главным образом отношением к времени,— тихо произнесла она.— Я заметила, мужчины предпочитают общаться с прошлым, а мы — с настоящим.
Мое старое наблюдение, удивился Нягол.
— А я считаю, что это неверно,— воспротивилась Элица.— У нас эмоциональная память лучше, чем у мужчин.
— Правильно, Эли.
— Ты утверждаешь, что чувства не имеют прошлого?
— Да.
— Странно — живи минутой? — уже откровенно уколола ее Элица.
— Ничего странного. Любишь живого человека. Остальное память и уважение.
Замолчали. Нягол тайком наблюдал за ними, пытаясь разгадать причину пробивающейся неприязни: еще совсем недавно между ними царили мир и согласие.
— Будет вам, детвора! — воскликнул он с веселым укором.— Мина, включи-ка музыку.
Мина долго выбирала кассету. Магнитофон щелкнул легонько, и южная весна с ее густыми запахами заполнила комнату, хлынули времена года, сезоны природы и сезоны души... В них было все — солнце и мороз, ликование и боль, ранняя вспашка и осенний сбор винограда. Птичка внезапное пропоет, прольется дождик, летняя дорога раскинется перед тобой и исчезнет за поворотом — как неразделенное чувство, как прощание и ожидание новых встреч — твоя человеческая дорога, она вьется то наскучившая, то манящая, и страшно важно, кого ты встретишь на ней, с кем пройдешь ее до последнего поворота...
Прозвучали заключительные аккорды, мажорные, полные предчувствия радости, внезапно наступившая тишина напомнила, что пора спать. Элица унесла посуду в кухню, послышалось журчание воды. Нягол по-стариковски подпер голову. Стараясь его не потревожить, Мина неслышно поднялась. Никогда не думала, что в этой музыке может быть столько печали. Столько печали, что...
— Ваша постель готова,— тихо сказала она.
Нягол поднял голову и поразился ее глазам. Огромные, распинаемые изнутри, они потеряли блеск — казалось, что Мина вдруг потеряла зрение, так беспомощно стояла она посреди замолчавшей комнаты. Что-то сиротское было в ее позе и взгляде. Одиночество метит свои жертвы, успел он подумать, прежде чем почувствовал влажное, невыразимо нежное прикосновение ко лбу. Веки его опустились сами собой.
— Спокойной ночи,— услышал он как сквозь туман, и, когда открыл глаза, Мины в комнате не было.
Появилась Элица, наигранно веселая, проводила его в спальню, откинула одеяло. Они переглянулись, и она порывисто его обняла.
— До завтра.
И быстро вышла.
Нягол улегся. Элица что-то почуяла, думал он. Ох уж эти женщины — и вправду чутье звериное, тут Элица права. С чего, какими тайными путями проведала она, откуда берется ревность, эта дикая жажда владеть? Теперь понятно, почему она давеча завела вроде бы отвлеченный разговор, несколько книжный, вот откуда ее внезапный азарт. Перед глазами его появилась Мина, ее потерянный взгляд и неожиданный поцелуй — прощальный. Не сегодня завтра Мина уйдет. Нягол почувствовал, как в нем что-то замерло и остановилось. Надо ее задержать... Он поднялся с постели, в желудке что-то болезненно сдвинулось, и он снова лег.
Что это изменит? Ничего, только усилит муки. Вдумался в эти слова. Да, усилит ее муки. Неужели он к ней равнодушен? Нет, не то слово. В его чувстве к ней — что-то отцовское, покровительственно-теплое, он привязывался к ней незаметно, будто к Элице, заодно с Элицей, но все же совсем по-другому, да, по-другому...
Подтянул подушку под шею. Подожди, Нягол, не спеши. По потолку бродили мягкие отблески от уличного фонаря, он их раньше не замечал. Столб с фонарем — довольно далеко от дома, а надо же, и сюда свет доходит. Нягол сосредоточился, прежде чем спросить себя: неужели Мина всего лишь далекий, отраженный свет или тень, Ее тень, потерянная в житейском хаосе и все же пробившаяся к тебе, уцелевшему благодаря неточности Эневой руки? И неужто судьба искушает тебя этой ночью, проверяя сохранность всех воспоминаний, всего пережитого с Ней, и, послав тебе негаданное утешение на старость, нашептывает: погоди, Нягол, не спеши...
Ужасная подушка — легкая вроде, а того гляди без головы оставит. Он скинул ее на пол, вытянулся на постели, замер. Но вопросы уже отлетели заодно с ответом. Заодно с ответами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130