Единственное, что его оживляло, были гирлянды развешенного детского белья да беззаботный дым из трубы, проеденной с севера. Калитка скрипнула. Нягол вернулся, чтобы ее прикрыть, и заметил несколько крокусов, устроившихся, словно утята, на припеке возле стены. Ранние цветы развеселили взгляд, и он потащил багаж по застланной плитами дорожке.
Встретила его Стоянка, Иванова жена, поношенная одежда подходила к рано состарившемуся лицу.
— А-а-а, братец, как же ты так...— заговорила она, спуская закатанные рукава и поглядывая на Няголов багаж.— Добро пожаловать!
Она отняла у Нягола большую оплетенную бутыль и вздутую сумку, привычно вскинув их на свою худую, но жилистую руку, и с чувством поздоровалась:
— Вот и дожили мы, чтоб повидаться снова, чего только ты так нагрузился-то! Входи, входи, детей нет, только снохи и внуки. Иван скоро придет со смены... Ну и тяжеленная же бутыль, небось винище...
Из боковой двери показалась молодая женщина с маленьким ребенком на руках, оглядела гостя и любезно, но отчужденно кивнула. Вошли в нетопленую комнату, не то гостиную, не то спальню, холодок тонко переливался в густом айвовом духе. Обстановку Нягол знал, она не изменилась: домотканые половики, две расписные кровати с деревянными спинками, буфет под орех, большой квадратный стол в середине, а по стенам — полинявшие коврики и семейные фотографии. Айвы не было видно.
Стоянка засуетилась, прибрала вязанье и старенькое платье, включила электропечку.
— Небось голодный,— не переставая суетиться, забеспокоилась она,— с вокзала прямо. Сейчас я тебе соберу чего бог послал при нашей-то скромности...
Нягол успокоил ее, сказав, что наелся-напился в отцовском доме, а в памяти будто застряло слово, оброненное Стоянкой.
— Водочки тебе не налить? — предложила она, усаживаясь на кровать с вязаньем на коленях.
Нягол разглядывал ее дружелюбно — белолицая крестьянка с ясными глазами и пушистой родинкой на щеке. Только эта родинка и сохранилась: постоянное недоедание истончило ее черты и наложило морщины на шею.
— Выпьем по глоточку, но в кухне,— согласился Нягол.— По-свойски, и чтоб тебя от хозяйства не отрывать.
Стоянка пыталась его отговорить, в кухне беспорядок, но Нягол настоял, и они перешли в натопленную и действительно неприбранную кухню, пропахшую жареным и чесноком. Стоянка разлила виноградную ракию, вынула соленья, и рюмки приветливо звякнули.
Как и положено, разговорились.
— Уж полгода будет, как не навещал нас,— говорила Стоянка,— а не постарел ты, все такой же.
Нягол ответил, что она тоже не изменилась, белолицая, моложавая, но Стоянка закачала головой:
— Мы, простые бабы, быстро стареем, братец. Быстро расцветаем,— засмеялась она, согретая ракией,— но и вянем быстро, больно много на нас нагружено. Три внука, дай бог им здоровья, снохи не работают, сыновья еле-еле перебиваются, а Иван надрывается, бедный, записался на сверхурочные, и все равно не хватает. Нехорошо это, когда жалуется человек, но ведь мы, с извинения сказать, уж и до долгов докатились. А поглядеть, такие бывают люди, что чуть не лопаются от денег, вот и говорю себе, неужто уж такие мы недотепы, что на хлеб себе заработать не можем... Иван сам знаешь какой, посреди фабрики его портрет вывесили, а дети — несуны, так-то вот...— Она долила рюмки, сконфуженная собственными словами.— Ты уж меня прости, завела я, точно на кладбище, ну давай, с приездом тебя, расскажи, как ты, что ты. Забыла тебя за книгу поблагодарить, получили мы, мужики мои прочитали, а я, срам признаться, нет еще, но и я не забыла. Мои говорят, горазд ты на это дело, умеешь взять за живое, а ведь поглядеть на тебя, и не подумаешь, что писатель. И откуда только ты все эти дела знаешь, и мужские, и женские, и государственные — всякие...
Нягол слушал ее напевную речь и с благодарностью, и с неловкостью.
— Стоянка,— ответил он,— у меня ведь тоже ремесло, как и у других, только что на виду... Главное, когда работу затеешь, бить молотом по одному месту...
— Каким молотом, большим или малым? — прервал его вошедший Иван.
Братья обнялись, Иван шумно вздохнул:
— Ну вот и прибыл, как сам-то?
— Ничего, Ваня, не жалуюсь.
— И верно, в жалобах проку нет... Жена, тут чесноком воняет, не стерпеть. Ты чего в комнату не пригласила?
Стоянка принялась оправдываться, но Иван не дослушал — он не собирался ругать жену здесь, перед братом.
— Ладно-ладно, помнишь, дядя Продан говорил: принюхаешься — оно и не пахнет. Так, братец?
— Точно.
— Сунь это куда-нибудь в книжку, где у тебя народ рассуждает,— посоветовал Иван.— Я вот в цехе позавчера другое слышал, мне понравилось. Один мастер наш кричит парнишке: подай мне, дескать, советника. Тот таращится, не поймет, чего надо. Советника подавай, или не знаешь? Парнишка признается, что не знает. Большой молот, парень, вот кто у нас советник...
Нягол широко усмехнулся своими крупными, хорошо очерченными губами, слегка улыбнулась и Стоянка.
Жена, погляди там, чем нас угощать будешь,— распорядился Иван, стукнув Нягола по колену.— Братан нам честь оказал, шутка ли?
— Ты только погляди, чего он принес! — Стоянка указала на кожаную сумку и бутыль.— И всегда-то он так.
Через час она стала задремывать и ушла спать, а братья вновь переселились в кухню. Вино отдавало духом трав, ему не уступали Няголовы закуски, питье шло словно само собой. Разговаривали беспорядочно, как водится у близких людей. Старого-то навещаешь, спрашивал Нягол, а Иван признавался, что редко.
— Одно, что времени не хватает, да и он в свою скорлупу забрался, а еще я тебе скажу как брату, я для него второго сорту человек, так уж оно пошло, так оно до конца и будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130