Трифонов из личных наблюдений, а в основном от других людей знал про компанию, собиравшуюся на даче Топалы, в винограднике наверху, знал, что Энё был там постоянным гостем. Теперь стало ясно, что он недооценил положение, обманутый внешней дисциплинированностью Топалы — его регулярными появлениями на собраниях и демонстрациях, скромным образом жизни да непоказной заботой о квартале, в котором жил и где пользовался уважением — это была одна сторона медали.
Весо внимательно слушал Трифонова, который говорил о влиянии на Энё людей, подобных Топале, не упоминая, однако, имени последнего. Он знал этот тип людей еще с нелегальных времен. Натуры мужественные, но своенравные, не склонные к продолжительным размышлениям, люди действия. С одним важным дополнением: у большинства из них был наметанный глаз на житейское и странная слепота мысли — она твердо крепилась на нескольких общих истинах, искренне воспринятых, но оголенных, неприступных и потому неизменных. Они знали жизнь и ее тяготы, улавливали наугад веянья времени, но не знали и не способны были постичь внутреннего его хода, они не чувствовали эпоху. Именно в их среде — из честолюбивого сплетения воли, характера и амбиций — появлялись эти чудаки с претензией на теорию и идею, и чем они были доморощеннее, тем непримиримее и яростнее...
Энё, разумеется, не был точно таким, он, скорее, был оруженосцем-люмпеном. В данном случае худо было то, что именно он набросился на Нягола, и Трифонов, видимо, или не понимает, или не чувствует трагедии, разыгравшейся в сельской корчме: необычна она, эта трагедия. И не только оттого, что Нягол мог кончиться на полу вместе с Энё, а оттого... Хорошо, что он сам упомянул об Эневом вдохновителе, это в какой-то степени его извиняет. Корень именно тут, но с Нягол ом об этом говорить не следует.
— Трифонов,— сказал он, когда секретарь закончил,— я не хочу ничего предрешать, но думаю, Энё надо выкинуть из партийных рядов посмертно. И это будет не просто символика.
Трифонов кивнул.
— А что касается Нягола, то он счастливчик.
Нягола гость пожелал посетить наедине. Его провели в палату, сестра сообщила, что больной не спит. Перед дверью Трифонов шепнул Весо, что будет ждать его в комитете. Весо кивнул и нажал на ручку.
Изумление обоих было полнейшим: Нягол его не ожидал, Весо же был поражен переменой. Обнялись, поохав тихонько, по-мужски. Весо ощупал под пижамой костлявое тело: Няголовы плечи выставились, точно крыша у пагоды, крупный нос запал, и на него взбежала маленькая вена, а от мясистых губ остались две темно-фиолетовые извилинки.
— Человече, да ты ли это? — вопросил Весо, придерживая его за плечи.
— Собственной персоной. Весо вгляделся ему в лицо.
— Знаешь, на кого ты похож?
— Откуда ж мне-то знать?
— Ладно, в другой раз...— Весо пододвинул стул и сел.— Ну, рассказывай.
— Что там делается? — лукаво проронил Нягол, скользнув взглядом по потолку. Запавшие глаза глядели проницательно.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что запомнил тамошние дела?
Нягол поджал и без того пропавшие губы и стал походить на беззубого старика. Выражение скуповатости появилось в лице.
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять? Нягол снова поглядел на друга, странно, искоса.
Весо, уловив перемену, воскликнул:
— Ну его к черту, этого типа! Главное — ты уцелел. Няголу страшно захотелось курить. Он сказал глуховато:
— Я бы мог описать этого человека, но он — видишь? — увернулся... Именно его, люмпена! А теперь поздно.
— Глупости!.. И уж коли так тебе хочется, почему поздно?
— Потому что я не знал его хорошо.
— Брось ты заниматься этой дичью!
— Ты злишься, и есть отчего: Энё наш. И мы в его безумных глазах — отступники от истинного образа идеи, вот так-то, брат.
— Тебя подводит воображение. Какие могут быть идеи у деклассированного типа?
— Деклассированного — но кем?
— Самой жизнью, ясное дело.
— Совсем не ясное. Его деклассировала не жизнь, а время, Весо. Это большая разница. Энё — люмпен не в жизни, а в идее. И нам его некуда деть, даже мертвого.
— Если бы так было, он бы на тебя не замахнулся,— произнес Весо с той снисходительностью, какую он, в качестве ума государственного, питал к людям более низкого разбора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130