Многие из них касались общей судьбы болгарской, о которой наверняка было у Кристины свое мнение.
Теперь, потеряв ее так внезапно, он ночами перебирал в памяти прожитое и сам на себя дивился: чем ему иногда докучала Кристина и с чего брались его мимолетные увлечения? Глядя теперешними глазами — ничем не докучала, разве что постоянством, на котором крепилась внутренне. Да, Кристина была из той породы болгарок, что крепко держались на своем собственном корне: ясность в отношениях, маленькие, чистые радости, твердые понятия и привычки — вот откуда шло ее самообладание, глубоко скрытое от чужого взора.
Были ли у этого теневые стороны? Были, разумеется, временами он их ощущал очень сильно, и именно в такие редкие дни его тянуло на грех. Хуже всего было то, что в последнее время от одиночества возникало в нем чувство причастности к Кристининой смерти, с которой он никак не мог свыкнуться...
Мысль его сделала неожиданный поворот. То среднее, на которое намекал Нягол, связано ли оно с маленькими народами и семьями? С Кристиной? Как женщина и как супруга Кристина словно бы стремилась к среднему, к его уюту и застрахованности. Стремление наследственное, проистекающее из ремесленного духа ее рода — она не одобряла, даже боялась роскоши, которой избегал и он, бывший бедняк. Но о делах государственных она рассуждала совсем иначе, полагала, что именно способный и усердный ущемляется так называемой общей справедливостью, более того, была убеждена, что в этом корень несправедливости, аморальности и недальновидности. Теперь внимание, Весо: если средние пласты, насчитывающие миллионы, сами по себе предполагают усреднение, нет ли опасности его распространения на все и на всех, превращения в подход, в способ мышления? Среднее может стать моралью, если уже не стало,— с видимыми спра-ведливостями и невидимыми бедами. И, наверное, прав Нягол (и не он один), утверждая, что даже для сферы материальной усреднение гибельно как стимул, как перспектива, не говоря уж об областях духа. Прав-то прав, но кто же будет точным и беспристрастным судией, той Фемидой с всевидящим взором, призванной заменить нынешние неуклюжие средние тарифы, нормы, ставки, проценты, за которыми стоят государство, министры, директора, плановики и бухгалтеры, вся эта армия блюстителей статус-кво, с грехом пополам выдерживающая ливни, но избегающая любого незапланированного дождика, любой дополнительной поливки? Ясности нет, практической ясности, застонал про себя Весо, и мысль о невозвратимости Кристины безми-лостно обожгла его. Потерял ее, навсегда — недолюбленную, недооцененную, недослушанную. И как раз, когда на пороге зрелость, осень жизни, когда сгущается само время и такому человеку, как он, нужны делаются верные друзья, бескорыстные советники, устоявшие перед соблазнами жизни души...
— Знаешь, о чем я думаю? — он очнулся от слов Нягола.— О трагической доле политиков в наши дни. Причем не в бедных или отсталых странах, и не в маленьких, а в больших и передовых. Как спят эти люди и что видят во сне...— Весо промолчал, все еще думая о своем.— Уж не сектантски ли воспринимаем мы такую мировую вещь как бытие единственной нашей земли, такой одинокой среди мертвого космоса? — Весо опять промолчал.— Что-то есть в этом безумное, Весо, какие-то силы мистические, которые нас доко-леблют до погибельных рубежей. Я отказываюсь их понять.
Весо продолжительно на него поглядел и с недрогнувшим лицом поднял рюмку.
Подзаправленный вином и одуревший от ополовиненной пачки сигарет, Нягол отклонил предложение Весо ночевать у него и двинул домой. Время было позднее, город видел свои сны, летние, под стать теплой ночи. В голове шумело от разговора с Весо. Странный человек — вроде бы многое сумел понять, а... От страха, наверное, государственный человек обзаводится этаким государственным страхом. А может быть, это мудрость. Он резко повернул назад и направился к дому Мар-ги. Если она в городе, он явится к ней сюрпризом, и они помирятся. С первого же автомата он позвонил, но Марга и на этот раз не ответила. Нягол постоял у аппарата, накрытого прозрачной плексигласовой паранджой. Значит, Маргарита уехала — после их телефонного разговора.
Квартира ее безмолвствовала в темноте. Нягол повертелся в кухне, заглянул в холодильник. Почти пустой — кусок завернутого в станиоль рокфора, бутылка кислого молока, начатый пакет масла да баночка с горчицей. Холодильник одинокого человека, он его хорошо знал.
Посидел в холле напротив книг. Скромное собрание, о музыке в основном, остальное — художество. Увидел свои книги, он дарил их по разным счастливым поводам, с простыми посвящениями, которые вдруг зазвучали суетно. Неужели в слове столько коварства, что оно может подвести тебя даже в послании к близкому человеку? Что же говорить о посланиях к далеким! Ужасное ремесло.
Ему захотелось пить. Разыскал начатую бутылку виски, накренил ее. Невинно посматривали на него Маргины опусы, разбросанные в беспорядке. Мы обитаем в совершенно различных землях, подумал он. Мне едва ли соорудить хоть грядку в ее владениях, а она и разу копнуть не сможет в моих бурьянах. Эта мысль его поразила. Действительно, разве знала Марга, над чем он каждый день бился? Почти не знала. Она читала его книги старательно, выискивая в них интригу, извивы чувств — главным образом это. Все прочее ей докучало втайне. Но спрашивается: был ли в этих книгах он сам, настоящий, или его не было? И из чего, собственно, состоял настоящий Нягол Няголов, что за смесь он представлял — благородную, алхимическую, или нашенское простецкое хлебово со скукоженными бобами, непроваренной овощью и рано сорванным перчиком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130