Нягол выругался, выключил радиатор и прошел в ванную. Отросшая щетина оттолкнула его от зеркала, даже зубы чистить не стал. На кой они ему нужны, чищеные зубы...
Вернулся к себе и, раздеваясь, снова переживал случившееся в комнатке удостоенной актрисы. То ли приступ, то ли он не выдержал ее аппетита. Ты просвещенная скотина, Нягол, сказал он себе, укладываясь, ты мерзавец... Хаос пережитого дня стал роиться, безрядно появлялись и исчезали брат Иван, Стоянка, мелькала далекая, преданная столь грубо Марга, звучали слова плевенчанки, то и дело возникала голая фигура актрисы, молодая и гибкая, буйством своим свалившая на него утес, который чуть не погреб его навсегда...
Личная жизнь, а? Не государственная, как у тебя, послышался знакомый голос. Весо ни в коем случае не должен узнать о комнатке, ни за что, никто не должен узнать... В последнее время он все чаще его искал, а была пора, когда они годами не отзывались друг другу, по его же почину. После последней нелегальной явки встретились они в конце сентября сорок четвертого. Весо на ответственной партийной работе в столице, Нягол — один из редакторов нового радио. Обнялись. Дожили, сипел Весо, дожили, черт возьми! И победили, каторжник!.. Подмигивали друг другу, счастливые на века вперед. Так оно и бывает, победитель, как правило, не дальновиден: ни политическая закалка Весо, ни житейская осведомленность Нягола не были в состоянии подсказать, какие невзгоды ожидают их через год-другой. Нашли подходящее заведение и впервые, как были знакомы, уселись за рюмку и за беседу — без оглядываний и ощупываний по бокам — они были победителями! Пережитое бурлило хаотично, они его вынимали большими и маленькими кусками, хмурились и сияли, вино лилось, а мысль очищалась от наносов будней. А теперь ты, будущий Толстой, похлопывал его по плечу Весо, садишься и пишешь наш «Тихий Дон», даст бог, и нашу «Поднятую целину», уяснил задачу? Только «Войну и мир», и ни сантиметра ниже, отвечал Нягол, достаточно это оформить партийным заданием. Пустились в спор про новую классику, разумеется, Шолохов больше, не сомневался Весо, у него перед графом историческое преимущество, историческое, понимаешь? Как не понять, лукавствовал Нягол, у меня ведь точно такое же перед дедушкой Вазовым? Эй, смотри у меня, вольнодумец с интеллигентскими потрохами! — мило грозился Весо, и кто бы мог узреть в этой детской угрозе будущие следственные обвинения? Вазов одно, а мы совсем другое. Нягол и соглашался, и был против подобной крайности. Садишься и описываешь наше великое время, распалялся Весо, нашего нового человека!.. Пили за нового человека, что уже постукивал в двери отечества. И нашу одиссею опиши, нелегальную, распоряжался Весо, привлекай, учи поколения...
Что скрывать, несмотря на всю свою сдержанность, под влиянием хмеля, двойного — от вина и победы,— в тот вечер, и если бы только в тот, Нягол был готов, схватив перо, пришпорить своего Пегаса (гораздо позднее добровольно переименованного в Росинанта) и штурмом приступить к крепости, называемой жизнью. И он действительно ринулся по безводным равнинам, обильно напоенным позднее, но не словом его, как хотелось бы, а каналами и насосами, штурмовал котлованы и фабричные корпуса, где закладывались основы новой истории — он тогда вроде бы и знал, что история закладывается не бетоном, а составом куда более сложным, однако в книги свои напустил бетону гораздо больше, чем слишком трудных нематериальных спаек; исследовал опыт и ближайшее прошлое по наказу Весо, но странно — и тут летописец частенько уступал место одописцу, хотя и довольно сдержанному.
И хваления себя не заставили ждать: одухотворенно, масштабно, прямо из родников истории — ах, ах! И вроде бы Весо оказался прав. И критики вроде бы не ошибались. И читатели, уж не говоря про жюри. Поверил он им? Неужто и вправду поверил?
Не хочется вспоминать и отвечать не хочется — все оказалось гораздо более путаным: вопреки переборам в его книгах были достоинства, особенно в хрониках, выдержавших несколько переизданий. И все же, все же...
Потом они с Весо ударились в воспоминания — такой-то товарищ, такая-то акция, партизанские злоключения Весо, тюремные мытарства Нягола, одни уцелели, другие пали — перечислили павших, иные погибли за месяц-два до победы, не поверишь, а было истиной. Подробности обжигали, но если бы Весо в эти минуты мог заглянуть в Няголову душу — удивился бы: в его скорбь по погибшим товарищам все усиливающимся потоком вливалась тоска по пропавшей любимой, две недели уже день и ночь он искал ее в разрушенном городе. Бомба рассекла ее дом на две торчащих руины, там повисли обгорелые кровати, оставшиеся от полов прогнутые балки, театрально высились стены с уцелевшими умывальниками, зияли продымленные отворы каминов, а внизу было сущее столпотворение из обратившейся в ветошь мебели и всяческих мелких вещей.
На другой же день после выхода из тюрьмы Нягол отыскал в списке погибших ее отца, рядом еще семь жильцов разрушенного дома. Ее в этом списке не было, не было ни в каком другом, кроме одного-единственного: без вести пропавших. Нягол кинулся расспрашивать соседей, но ответ был один и тот же: со дня бомбардировки Ее не видели и никаких слухов про Нее не доходило. Обошел гостиницы, добрался до каких-то ее далеких родственников, проживавших в крайнем квартале,— напрасно. Но он не сдавался: раз Она не найдена под развалинами, по убежищам и в провинции, раз Она не покинула страну — он и это проверил,— значит, Она жива, приютилась где-то, осиротевшая и напуганная,— нужно только терпение и время, чтобы Ее найти, ведь Она же ничего про него не знает, для Нее именно он без вести пропавший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130