И вышла из заведения уплотнившейся тенью, провожаемая любопытными взглядами.
Нягол лежал в отдельной комнате, специально освобожденной для него. Видимо, раньше здесь помещалась амбулатория, по углам торчали большие стеклянные шкафы с инструментами и лекарствами, белели кушетка и раковина. На виторогой вешалке у двери висел халат в ржавых пятнах крови. Кровать была поставлена у окна, форточка с него была снята и зарешечена. По стене тянулась наспех укрепленная тонкая желтоватая трубочка, прерванная посередине свисавшей, точно паук, банкой, полной прозрачной жидкости. В изголовье больного стоял металлический столик на резиновых колесиках, заставленный приборами и лекарствами, над кроватью прилажена зеленая лампа и кнопка звонка. На противоположной стене было написано, что тишина лечит.
В этой надписи не было нужды. В комнате зависло плотное молчание. Пробивалось иногда урчанье далекого мотора — вероятно, городского автобуса или грузовика, да чувствительное ухо могло различить далекий городской гул.
Входила и выходила пожилая сестра с красным обводом на чепчике, вписывала что-то в карточку, проверяла края у трубочек, две воткнутые в Нягола толстые иглы, по которым сливались невидимо капли из банки. Нягол разлеплял ресницы, и сестра принималась гугу-кать: лежите, лежите, я просто так... Сестра, можно воды? — шепелявил Нягол. Сестра увлажняла специальную салфетку и смачивала ему пересохшие губы.
После срочной, продолжавшейся несколько часов операции, во время которой хирурги вырезали у него часть кишок и прополоскали в целой ванне антибиотиков, Нягол погрузился в глубокий сон. Пуля угодила в живот и пробила тонкую кишку. Несмотря на предпринятые меры, инфекции не удалось избежать, и состояние его стало критическим: высокая температура, бред, потеря сознания. Больница превратилась в боевой штаб. Вертолетом прилетели медицинские светила из столицы. Из ближайшего приморского города привезли дополнительную аппаратуру. Нягола снова положили на операционный стол, где всем приходится тяжко. В кабинете главного врача то и дело проводились оперативки, на них часто присутствовал Трифонов. Между больницей и городом сновали машины, из столицы запрашивали регулярные сводки о здоровье Нягола. Весо набирал номер в любое время, расспрашивал главного врача, предлагал помощь. Помощь же ожидалась только с одной стороны — от самого Нягола, чей могучий организм вступил в схватку с бесконечным, не познанным до конца микромиром природы.
В нижнем этаже, усевшись на поломанных стульях, чередовались в бессмысленном дежурстве брат Иван, Малё, женщины. Иногда заходил с работы Динё, курил в растворенное окошко, не обращая внимания на замечания персонала.
Элицы не было. Она лежала в другой больничной постройке, привязанная ремнями к кровати. В коридоре возле ее палаты дремали то Стоянка, то Малева Иванка, то Мина, девушка-мим.
Весь район был потрясен случившимся в пивной. Ходили самые разные слухи, говорили о настоящей перестрелке, о множестве трупов, имя Энё не сходило у людей с уст: как он взобрался на стол с двумя пистолетами сразу, каким лихим стрелком оказался и сколько душ загубил.
Как бывает обычно, правда выглядела совсем по-другому. В упор выстрелив в Нягола и увидев, как он упал, Энё словно прозрел, и палец его задержался на спуске. Густая пелена, укрывшая его во время выстрелов, стала рассеиваться, и, прежде чем услышать крики и стоны, прежде чем увидеть, что он натворил, он учуял тяжелый запах крови, перебивающий сладковато-острый дух горелого пороха. Этот с детства знакомый запах тут же его отрезвил. Широко раскрытыми глазами увидел он винную лужицу под упавшим Няголом, обагренное Грозданово плечо и под конец заметил корчащегося под столом мужика с горстями, полными крови. В уши разом хлынули стоны и крики, словно кто-то до упора отвернул катушку умолкшего радио.
— А-а-а-а! — вырвалось из его плотно сжатых губ.— А-а-а-а, к матери такую жизнь!..— не то прокричал, не то просипел он, занес ногу на соседний стул, качнулся и с хрипловато-пискливым «Ха-а-а-а!» нащупал ртом пистолетное дуло. Раздался глухой треск, нога его отпихнула стул, и Энё грохнулся навзничь...
Агония была страшной. Неистовое шипение вылетавшего воздуха утопало в клекоте, лила кровь, руки его беспорядочно метались. Он попытался подняться на колени — и снова упал, в этот раз ничком.
Внезапная тишина отрезвила всех присутствующих. Зазвонили телефоны, примчалась с воем «скорая», засветились синими лампами спецмашины. Все село, вскочив с постелей и из-за столов, высыпало на площадь, заполнило улицы, где-то грохнул одинокий выстрел. Одного за другим выносили пострадавших: Нягола и крестьянина — в тяжелом состоянии, у Гроздана и еще одного из присутствующих раны были полегче.
Энё так и лежал. Никто не приближался к нему, словно боялись, что он восстанет из мертвых и снова примется за пальбу. Не было нужды ограждать место трагедии — всех будто выдуло из корчмы.
Подсобив положить умирающего Нягола в машину, Малё в разодранной рубахе, из-под которой выглядывал теплый пуловер, заспешил домой. В голове постреливала одна-единственная мысль: лишь бы обошлось, лишь бы выжил! Он еще не ощущал глубоко запавшей в душу вины — еще не вспомнил тот миг, когда потянулся, чтобы схватить Нягола за ногу и стащить его на пол, в этот именно миг Энё успел направить дуло ему в живот... Он вспомнит позднее, когда будет торчать в больнице вместе с Иванкой и в который раз перебирать этот день час за часом, минуту за минутой.
По дороге Малё стало плохо, из последних сил добрался до дому, где его ждала новая беда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130