В функции, заканчивал он свою мысль, содержится сущность. Иначе не было бы разнообразия, устойчивости, наследственности, движения. Функция — это жизнь, и в этом смысле жизнь — это функция.
Все это Чочева не занимало. Если бы в молодости ему сказали, что через несколько лет он примется за науку, он бы ответил смехом. Тогда у него были совсем иные намерения — ухватить диплом, внедриться в командный инженерный состав и руководить — как можно выше. Но лукавая старушка жизнь выступила на сей раз иронистом. Ему, прирожденному организатору и устроителю, не повезло именно тут. После болезненных и мелочных столкновений с соперниками его скинули с первого в его жизни и с таким трудом завоеванного директорства не за явный карьеризм, а за... отсутствие деловых качеств. Так начались его мытарства по разным службам, ему никак не удавалось, по собственному его выражению, устроиться в выгодную засаду, пока наконец счастье ему не улыбнулось: в один прекрасный день он погрузился на последний отходящий в науку поезд, поезд, конечно, простой, пассажирский, со старыми вагонами, но все же отходящий в науку. Младший сотрудник средних лет, местный общественный деятель, специализирующийся на лекторской теме «Наука как первая производительная сила в химии», Чочев ловко жонглировал научными и идеологическими понятиями, вымешивая из них потребное месиво, ни хлеб, ни пирог — просто серую массу, пригодную якобы на всяческое печенье. Так подобрался он к первой диссертации, украсил имя кандидатским титулом, считая его достаточным для следующих атак на заветные административные высоты.
Это был уже совсем другой Чочев, обкатанный речной камень, побывавший в омутах и воронках, сумевший оценить первосилу выгодных связей, с которой не могло тягаться и самое солидное открытие,— им-то и посвятил он многолетние направленные усилия. Он изучал людей возле себя, и особенно прилежно — над собой, их намерения, стремления, характеры, с одними сдружился, с другими держался на почтительном расстоянии, маленьких ругал, с большими был щедр и в меру услужлив, чтобы не казаться лакеем, по мелочам не льстил, зная, что это порождает сомнения, доходящие до обиды, зато лесть покрупнее, оптовая, внушала серьезность и чувство масштабности.
Так добился Чочев директорства в институте, узловом институте, на который возлагались надежды. Что было у него за плечами? Богатый житейский и весьма скромный профессиональный опыт. Первый ему подсказывал, что пост — это дело зыбкое, рано или поздно его может снести отсюда негаданный научный вихрь. Второй же ему внушал: сейчас самый момент попрочнее вписаться в табель о рангах — докторская, маленький курс для студентов-заочников (на очников нету времени), и профессура капнет. А найти себе подходящую пару, можно и до лауреатства добраться. И тогда — кум королю! Профессор-доктор — вот она, брат, стратегическая задача!
Что в этом случае оставалось делать Теодору? Разумно приспосабливаться, и все. Отмену докторской навесили ему как сережку на ухо — Чочев был не только силен, но и ловок, с ним шутки плохи.
Домой возвращался Теодор все позднее, посеревший и молчаливый. И ничего его глаз не радовало, все реже пускалась стереоустановка, его тайная гордость,— душа его сжалась, пожухла в тех именно уголках, которые были открыты музыке. Надо привыкать, привыкать, внушал он себе.
Милка его мнения не разделяла. Как всякая нормальная женщина, шагнувшая за сорок, она давно перестала удивляться и людям, и жизни. Она знала десятки запутанных историй — любовных, служебных, родственных и соседских. С юных лет не сомневалась она в неколебимой силе корыстного эгоизма, отточившего зубы на выгоде. Более того, в глубине души она только в это и верила, не сумев открыть никаких более прочных основ жизни. Насчет себя она тоже пребывала в полной ясности: любовь отлетела, потолок достигнут, амбиции прополоты и разделены на две грядки: Элица и Теодор. Отец и дочь, думала она, а до чего ж не похожи. Теодор пошел в ум, Элица же в характер. В Теодоре было что-то мягкое, женственное, Элица глядела решительно, по-мужски, всегда готовая на отпор. И это при такой-то болезни...
Для Милки была мучительной таинственность их раздора. Этот Элицын дневник, эти строчки о каком-то братоотступничестве Теодора, от которых он упал в обморок в кабинете, упрямое молчание Элицы дома, ее отшельничество, неразбериха с университетом, наконец, эти ее побеги к дяде — все это были звенья одной цепи, до которой Милку не допускали. Для нее, матери, это было мучительно, она догадывалась, что случился какой-то позор. Что в самом деле могло значить это братоотступничество — когда, где и какой ценой? Ответа не находилось. В молодости братья жили вдали друг от друга. Теодор учился в Мюнхене, Нягол в это время сидел в тюрьме. Значит, не тогда.
Да и что мог знать Теодор о подпольных делах брата... Милка напрягала ум. Во время Няголовой сидки Теодор заканчивал образование здесь, на свидания редко ходил, вообще жил на отшибе. Значит, период после Девятого. Верно, Нягола во время культа преследовали, исключали, даже вроде бы выдворяли, но ведь и Теодор тогда маялся в ассистентах, молодой, беспартийный, сын торговца и брат попавшего в немилость Нягола,— она очень даже хорошо помнит его тогдашнее самочувствие, подупавший гонор и поношенные костюмы.
С тех пор она и тени между братьями не замечала, обходилось без ссор, напротив, если оставить в стороне тонкую снисходительность Нягола к окружающим, впрочем, на Элицу это не распространялось... Милка разозлилась и потеряла нить. Да-а, к Элице Нягол всегда относился внимательно, особенно же после первых приступов ее болезни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130