Ксенофан
(А30) назвал свое единое богом, "направив свой взор на все небо"
(по-гречески буквально "на целое небо", или на "небо в целом"). И сколько
элейцы ни говорили о безграничности, бесконечности и бесформенности своего
бытия, все же это нисколько не мешало Пармениду говорить (А31), что "бог
неподвижен, конечен и имеет форму шара". Подобного рода соединение
чувственного и мыслимого, при равномерном участии обоих принципов,
предполагает эстетическое восприятие действительности и художественную
конструкцию объективного бытия.
Эстетическое - это нечто чувственно ощущаемое, но не в смутном и
неразборчивом виде, а в таком виде, когда оно отражает в себе какую-то идею,
какой-то внутренний смысл, который, хотя сам по себе и доступен только
абстрактной мысли, в эстетическом восприятии дан совершенно чувственно, так
что мы глазами видим в предмете его внутреннюю жизнь. Элейское бытие,
охватывающее все вещи космоса и самый космос своей непрерывной, везде
одинаково наличной природой, как раз и обеспечивает человеческому сознанию
возможность относиться ко всему эстетически и видеть во всем художественные
конструкции.
б)
Эстетическое восприятие у элейцев проявляет себя прежде всего тем, что,
согласно учению Парменида, весь космос охвачен Любовью и возглавляется тоже
Любовью. Это значит, что каждый предмет и каждое живое существо есть
порождение единой и универсальной космической силы Любви, несет на себе ее
отпечаток и является ее символом. Таким образом, у элейцев подчеркивается та
внутренняя жизнь природы и общества, которая явлена в ее внешнем выражении,
подчеркивается совпадение внутреннего и внешнего в одном образе, совпадение
субъекта и объекта в одной субстанции. А это и есть искусство, или, по
крайней мере, эстетическое отношение к действительности.
Зенон и Мелисс действительно слишком углубились в диалектику своего
учения об едином бытии и мало заботились (по крайней мере, если судить по
дошедшим до нас материалам), о выражении этого бытия в чувственной форме. Но
Ксенофан и Парменид еще настолько глубоко жили эстетическими чувствами, что
даже в своих философских, построениях не могли воздержаться от
художественной образности. Ксенофан вообще является больше поэтом, чем
философом. Прочтите его стихотворение, переведенное Пушкиным ("Чистый
лоснится пол" - В 1), рисующее подготовку пира. Здесь все сияет и все
приглашает к пиру, веселью и любви. Вместе с тем Ксенофан дает очень тонкие,
сугубо теоретические рассуждения о существе охватывающего весь космос бытия,
которое мы находим в огромном фрагменте А 28. Если мы не сумеем разглядеть
органическое единство этой тонкой диалектики Ксенофана с его восторгами
перед веселым пиром, мы не поймем существа эстетики Ксенофана, да едва ли и
вообще поймем эстетику досократиков вообще. Парменид (В 1) в приподнятом и
восторженном тоне рисует нам свое путешествие по эфиру на колеснице,
увлекаемой быстрыми конями его ощущений; свое прибытие к богине Правде,
которая открывает ему истинный смысл чувственных ощущений и разумного
познания. Этот символизм свидетельствует о чем угодно, но только не о
разрыве чувственных ощущений и разумного познания. Напротив, все это говорит
об их единстве; правда, после их принципиального размежевания. То, что
Парменид, по существу уже далеко выйдя за пределы мифологии, все же
пользуется мифологическими образами, свидетельствует о том, что мифология у
него (как и вообще во всей греческой литературе классического периода)
получает не буквальный, а идейно-художественный смысл. А это свидетельствует
о глубочайшей эстетической сущности элейской философии.
в)
Обратим внимание также и на отдельные эстетические суждения у элейцев.
Первое суждение не так характерно; это обычное в данную эпоху
противоположение внешней и внутренней красоты. А именно, Ксенофан по поводу
перехода его соотечественников от прежнего сурового образа жизни к роскоши
(под влиянием лидян) писал (В 3): "Когда они еще не знали ненавистной
тирании, то, научившись у лидян вредной роскоши, выходили на площадь в
пурпурных плащах. Всех было не менее тысячи. Надменные, они гордились своими
длинными красивыми волосами и были натерты искусно сделанною душистою
мазью". Противоположение внутреннего и внешнего, а в дальнейшем и их
соединение по тому или иному принципу дается у элейцев в достаточно
отчетливой форме.
Второе суждение более характерно для элейцев. Проповедуя чистое бытие как
абсолютную истину, они объявляли все фактическое и чувственное
относительным, неустойчивым и текучим. Отсюда и рассуждение - все того же
Ксенофана - об относительности человеческих представлений о красоте. Об этом
говорится в приведенном выше фрагменте В 15 из Ксенофана, где философ
определяет образы богов как отражение того, чем являются сами люди. Конечно,
здесь на первом плане критика мифологии и, в частности, антропоморфизма. Для
этих целей обычно и приводится данный фрагмент. Но здесь содержится еще и
нечто другое, на что обычно уже не обращают никакого внимания. Ведь
поскольку всякая мифология для Ксенофана есть только поэзия, она вполне
сознательно трактуется у него как продукт человеческого воображения, и
притом такого воображения, которое исходит из наиболее понятной для человека
действительности, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251