Она может
определять великий смысл человеческих деяний и даже конечное торжество
правды.
Человек нового времени и современный человек считают, что в последнем
случае, т.е. в случае признания за людьми свободы, нет никакой нужды в
судьбе, что судьба в данном случае даже противоречит человеческой свободе.
Однако здесь мы хотим вскрыть не современное отношение к судьбе и свободе, а
античное. С античной же точки зрения, даже если человек поступает свободно,
он и в этом случае предопределен судьбою, а именно предопределен к свободе.
Античный героизм представляет собою тот замечательный тип героизма,
который не только не исключает учения о судьбе, но как раз его предполагает
и именно от него получает свой специфический стиль. (Этот факт обычно
приводит к неразрешимым противоречиям многих исследователей античной
культуры.) С античной точки зрения судьба меньше всего заметна на людях
мелких, безвольных, пассивных. Античный человек меньше всего находит
предопределения судьбы в тех событиях и людях, которые носят характер
механического повиновения и являются пустой игрушкой вышестоящих сил. Судьба
и рок ощущаются античным человеком больше всего (если не прямо
исключительно) в героических подвигах, в свободных актах разумно
действующего большого человека, в его волевом напряжении, в его гордой и
благородной независимости, в его мужестве и отваге.
В этом отношении очень любопытны те образы античной литературы и
мифологии, которые по праву считаются образами самого высокого и самого
свободного героизма. Таков образ Ахилла в Илиаде Гомера. Едва ли кто-нибудь
будет оспаривать свободную деятельность Ахилла, его беззаветный героизм, его
смелость и отвагу, его бесстрашие, его жажду подвига, его полную
независимость и самостоятельность. Свободная и самостоятельная ориентировка
в жизни доходит у Ахилла даже до каприза. И тем не менее, согласно рассказу
Гомера, весь этот свободный героизм Ахилла есть то, к чему предопределила
его судьба. Ахилл и сам сознает свою предопределенность, и тем не менее он
ровно ничего не боится, даже наоборот, как раз это-то сознание своей
предопределенности к свободному героизму, сознание себя как орудия судьбы -
оно-то и делает его бесстрашным, оно-то и является причиной его внутреннего
спокойствия. Судьба выступает для Ахилла как роковая предназначенность.
Другим блестящим примером является образ Прометея у Эсхила. Казалось бы,
куда уж больше свободы, разумности, активности и волевой целенаправленности,
чем это есть у Прометея. И тем не менее в трагедии Эсхила семь раз говорится
о роковом предназначении героя. Между прочим именно сознание себя в качестве
орудия судьбы дает Прометею силу бесстрашно и терпеливо переносить свои
страдания.
Вера в судьбу оставляла для грека возможными самые разнообразные пути.
Один раз судьба требовала от него героизма и свободы, и тогда ссылка на
судьбу была аргументом для свободного и бесстрашного героизма. Другой раз
судьба переживалась им как то, что предопределяет его к пассивности и
бездеятельности (это, правда, редчайшие случаи в античном сознании), - и
тогда ссылка на судьбу служила аргументом в пользу пассивности и
бездеятельности. Были и бесконечные промежуточные явления, которые тоже
нисколько не мешали античному человеку связывать свою жизнь с определениями
судьбы, поскольку судьба мыслилась как причина вообще всего на свете.
Каждый из указанных здесь типов отношения к судьбе (начиная от абсолютно
свободного героизма и кончая абсолютным предопределением к бездеятельности),
конечно, возникал в связи с тем или иным этапом общественно-экономического
развития. В античном мире можно проследить весьма длительную и чрезвычайно
пеструю историю воззрений на судьбу, т.е. историю самых разнообразных
ориентаций реального индивидуума в отношении к исповедуемой им судьбе.
Написать такую историю - это значило бы пересмотреть всю историю античного
мира с начала до конца. И только тогда выяснилась бы вся односторонность
ходячих и банальных представлений о том, что здесь судьба якобы мешала
героизму и развитию личности и поэтому греки были фаталистами; или что
судьба в античном мире не имеет никакого значения и что в нее там совершенно
никто не верил. Если взять семь трагедий Эсхила, семь трагедий Софокла и
семнадцать трагедий Еврипида, то среди них нельзя найти и двух, в которых
была бы совершенно одинаковая концепция судьбы.
Исходя из вышеизложенного, можно заключить об органической
нерасторжимости таких разнообразных сфер античной жизни, как рабовладение,
свободный героизм, вера в судьбу и пластические методы мысли и творчества.
При всякой иной точке зрения героизм будет противоречить и рабовладению и
вере в судьбу, а пластика останется самостоятельной областью, которая может
рассматриваться в своей имманентной телеологии, но которую невозможно
связать ни с какими другими культурно-социальными областями античного мира и
прежде всего с самой рабовладельческой формацией.
в) Рабство, пластика и идея судьбы
Это то, с чем античность родилась и с чем она умерла. Это та атмосфера,
из которой она никогда не выходила. И все проблемы духа вырастали на этой
почве. Было и так, что герои поднимали голос против судьбы, рабы бунтовали и
писатели создавали непластические произведения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251