И дед мне кажется маленьким, и очень сгорбленным, и далеким, и мне не верится, что я только что слышал его голос. Может, это кто-то другой говорил из темноты, а дед только слушал его, а теперь смотрит на угли и все еще слышит тот голос. Еще раз я собрал и подбросил в костер сухого валежника, и огонь сначала совсем захлебнулся, а потом поскакал, цепляясь за тонкие хворостинки.
— Что же Якуша — засудили?
— Как говорите?
— Как же с Якушем потом поступили?
— С Якушем? — переспросил дед.— Казнили.
Вряд ли нужно было расспрашивать дальше. Все было кончено, от далекой старины остался старый свидетель ее — Зарубчик; я думал теперь о нем. Как тяжело, должно быть, ему нести на себе память человеческих поступков.
— Привели Якуша в город,— между тем говорил дед дальше,— чинить над ним суд. В центре города стоял высокий помост: на нем и карал палач преступников. А кара, детки, была такая: брал палач большой арапник — из семи жил, каждая с проволочным концом,— и начинал бить. И с каждым взмахом хлыста приговаривал: «Это за то, что не слушался отца», «Это за то, что не уважал царя и бога», «Это за то, что зарубил своего брата».
И вот в воскресенье на городскую площадь понагнали людей со всей волости, чтобы они видели, что ждет человека,
который переступил меру человеческого, поднял руку на кровного. Божкают люди, вздыхают. На помост поднялся палач, свистнул арапником, все примолкли. Сильный такой, в красной рубахе с засученными рукавами, похаживает по помосту. А потом остановился, ноги расставил твердо, потому что на помост возвели Якуша, гул пошел по площади: кто кричит, кто плачет. Якуша привязали к столбу, голой спиной к людям...
Так и бил палач его по этой спине, покуда не дошел он. Все уже разошлись, только Марина еще валялась на мостовой да стонала: уже и голосить не могла...
Кони звякнули удилами, должно быть отмахиваясь от комаров.
— Всякий грех карается, детки. Вот так-то,— закончил дед свою страшную быль.— А нас с тех пор и стали звать Зарубчиками.
Дед начал устраиваться спать. Костер наш давно погас, теперь на небе видны стали звезды, и чувствовалось, как намного похолодала ночь...
ПОРОГ
Отец мой, как и всякий грешный человек, хотел разбогатеть. Он влез в долги — к знакомым, в земельный банк — и купил под Слуцком участок земли. Неудобицы — пески, болото, кустарники, кочки,— самой дешевой, но только бы побольше. Надеялся на свое трудолюбие и силу: все выкорчует, разровняет, осушит. Длинным узким болотом этот участок делился на две половины: по одну сторону — Хвоевица, по другую — Солодухи. Названия эти, должно быть, очень точно передавали суть: Хвоевица — потому что когда-то эти песчаные пригорки были покрыты низкорослым сосняком; Солодухи — потому что требовали большого труда, отнимали много сил, а вылезть из бедности не давали. С этими местами и связано мое первое воспоминание.
Тихий, весенний, довольно холодный и хмурый день. На низком бугорке стоит наша маленькая, срубленная из тонких сосновых верхушек хатенка с одним окном. Сенцев нет, они еще только намечены: лежит на кругляках первый
венец и каждый раз, идя в хату, надо высоко поднимать ногу, переступая бревно. Крыша недокрыта, потолку гуляет ветер, голые стропила глядят в небо, а с этой стороны, где потом будут сенцы, торчат концы обрешетин. Двор одним концом упирается в болотце с застоявшейся зеленой водой, в которой весь день неистово закатываются лягушки, а другим — в канаву, прокопанную почти под самым окном. За канавой, сквозь негустую поросль лозняка, чуть просматривается след дороги, только нашей дороги, потому что, кроме нас, по ней никто не ездит.
И двор, и хату, и унылые окрестности я помню только потому, что все это связано с незначительным эпизодом.
Вероятно, я в чем-то провинился — то ли не закрыл дверь в хату, и там, заскочив, нашкодила собака, то ли не устерег прикрытую хворостом вскопанную возле самой стены грядку, и ее раскопали куры,— но память сохранила ту минуту, когда я босиком, в полотняной рубахе, из-под которой мелькают мои голые ноги, убегаю от отца, снявшего ремень, чтобы меня наказать.
— Ах ты обормот! Ах ты разбойник! — тихо грозится отец, догоняя меня, и мне, помню, не так-то уж страшен ремень, но душит горькая обида, потому что не виноват: просто захотелось спать...
Первое воспоминание о Хвоевице тоже коротенькое, как вспышка молнии. И тоже обрывок какого-то случая.
Чистый, редкий лесок, оставленный после расчистки на нужды хозяйства. Тыльной стеной к нему стоит хлев с низкой соломенной крышей. Над ней нависают кривые сучья корявой сосны. На чуть заметной дорожке, что проходит между хлевом и лесом, лениво развалился пароконный плуг, из которого выпрягли, вероятно, совсем недавно лошадей, потому что тут же разбросаны хомуты, веревочные постромки, и даже комок земли, выхваченный сошником вместе с травой, еще не успел обветриться. За хлевом ворота во двор, и там, в его глубине, я знаю, стоит хата. Хата наша, однако я никогда в ней не был, потому что там живут чужие люди. Туда по какому-то делу пошел отец, а я жду его, и мне кажется, что он задерживается бесконечно долго.
Только много поздней я узнал, что трухановичскую усадьбу отец намеревался дать старшей дочери Ульяне в приданое. Но пока приходилось разрываться на два хозяйства. Обессилев и кое-как достроившись, отец сдал Хвоевицу в аренду слуцкому кузнецу Лейбе, а сам выселился в Солодухи. И кажется, сюда, в Хвоевицу, приходил с просьбой одолжить
лошадей, чтобы отвезти хворост на гать, которую ежегодно нужно было обновлять: не хотелось же совсем отчураться от мира, живя за болотом в Солодухах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146