И, по окончании командировки, взял билет на Минск через Горки.
Города я не видел, он начинался за пыльной дорогой, почему-то перегороженной длинной жердью; туда я не пошел. От академии запомнился просторный двор с двухэтажными кирпичными зданиями серого, казенного типа, остатки липового или кленового парка за ними, а дальше шло поле с зелеными опытными участками. Юрка Гаврук был в отъезде, из друзей-земляков никого не осталось, а о Фомине узнал, что он живет в одном из этих домов. Все в них было мрачно-солидное: приземистость, неуютно широкие окна в глухих гладких стенах, высокие, в закостеневшей красной масляной краске двери, глухие просторные коридоры. И Сергеева комната была большая, кажется, выгороженная из еще большей: похоже было, что одна стена сбита из досок, она дрожала, когда открывалась дверь. Но Сергей был не один. Я сразу вспомнил, что когда-то, на последнем курсе университета, при выходе очень часто его ждала стройная девушка с одухотворенным лицом, и глаза у нее загорались горячим блеском, как только он появлялся. Тоже студентка.
Встретил меня Сергей радостно. И она узнала меня и слегка нахмурилась, заметив, что я, может, дольше чем следует задержал на ней взгляд, так как поняла, что в нем была невольная попытка сравнения.
Сергей после первых объятий схватил со стола сверток бумаг и куда-то побежал, сказав: «Извини, на минутку, неотложные дела». Я теперь снова взглянул на женщину, у которой от былой красоты мало что осталось. Разве только тот же возбужденный блеск глаз. А на лице усталость и успокоение. Какое-то затаенное, непокорное смирение.
— Садитесь,— сказала она.— Сергей сейчас вернется, его вызвали в деканат. — И тут же заговорила о том, что было для нее, должно быть, самым важным: — Я знаю, почему вы всматривались в меня. Сама скажу, чтобы не спрашивали: что-то не вышло у нас так, как хотелось. Не скажу, что с ним трудно, может быть, хуже то, что слишком легко. Какой-то он несобранный, всему открытый, вечно торопится куда-то. Так и в стихах, так и в работе. Так и в семье. Правда, у нас ее и нет, я детей так и не осмелилась завести. И если задумаешься, то нет у нас и завтрашнего дня...
Я снова вспомнил те наши не так и давние годы, когда каждый старался выбрать самый счастливый путь и пройти по нему с любимым человеком через всю жизнь. И как я тогда подумал о Сергее, что какая-то женщина безоглядно полюбит его. За нетерпеливые юношеские его мечты. И что эта любовь может оказаться трагической.
Все это теперь так близко коснулось меня. Будто я был виновен, что когда-то видел их счастливыми. И я слушал женщину и думал, как же трудно мне будет говорить с Сергеем, когда он вернется из деканата.
ПОТОЧЕННАЯ ШАШЕЛЕМ КНИГА
На Володарской улице, оттесненный во двор гостиницей «Минск», стоит каменный, в три этажа, еще крепкий, со следами былой пышности дом. Нижний этаж его занят гастрономом, а когда-то тут находилась букинистическая лавка, в которой я бывал довольно часто. Заведовала лавкой молодая женщина с доброй улыбкой, чем-то похожая на народницу.
Я в то время учился в университете, денег лишних в кармане не водилось, но даже если оставался последний рубль, я прежде всего шел с ним в книжную лавку.
На первых порах заведующая не очень верила в мою влюбленность в книгу. Моего появления в лавке она почти не замечала, на приветствие отвечала еле-еле; когда я просил показать какую-нибудь книгу с полки, то она делала это не сама, а молчаливо приказывала своей помощнице, молодой бледнолицей девушке, кивком головы указав на меня как на докуку. Меня это очень обижало: тогда было не принято допускать покупателей к полкам, за прилавок могли заходить только люди, пользующиеся особым уважением; часто я видел, как они, приставив стремянки, перебирали книги на полках, а иногда допускались в святая святых — в каморку за узкой дверью, где книги, еще не приведенные в порядок и не поставленные на полки, лежали всюду, отсвечивая твердым лаком своих кожаных корешков, чаще всего уже порыжевших и поточенных шашелем. Туда мне доступа не было. И только позже я догадался, что во многом виноват был я сам.
Как-то посчастливилось мне приобрести кожух, длинный, просторный, с большим воротником, с плетеными пуговицами. Этот кожух служил мне верой и правдой: дома, когда ко мне приходили особо словоохотливые друзья, такие, как Заир Азгур1, я расстилал кожух на полу моей комнатушки, и мы, валяясь на нем, могли до бесконечности спорить о житейских и литературных делах; зимой на улице, почти дважды обернув вокруг себя его полы, подняв широкий воротник, я ходил в нем как кум короле, не страшась ни сильных ветров, ни лютых морозов. В этом кожухе я ходил и в букинистическую лавку, иногда для удобства подпоясавшись и для колорита взяв в руки до блеска отполированную ореховую палку. Все это шло отчасти от недавнего увлечения футуризмом, а отчасти от еще не ушедшей и чем-то милой для меня крестьянской опрощенности.
Но вот однажды вместе с Бровкой, Никоновичем и, кажется, Ходыкой мы зашли в лавку, одетые по тем временам элегантно: в хороших пальто, в шляпах, при галстуках. Я видел, как заведующая не то смущенно, не то удивленно взглянула на меня, должно быть не веря, что я могу быть человеком своим в этой компании писателей. Мне отчетливо припомнилось, как не раз всевозможными уловками она старалась, чтобы книга, достойная особого внимания, не попала мне в руки. Понятно, человека в крестьянском кожухе вряд ли влекут сюда какие-то интеллектуальные запросы. И вот теперь я был бесконечно рад, что она испытывает неловкость, и даже нарочно еще больше старался подчеркнуть, что в этой компании я не случайный человек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146