Люди бежали торопливо, словно боясь, что куда-то не поспеют дойти.
В зале тоже было холодно. Скрипел навощенный пол, и казалось, что это у людей еще скрипел под ногами сыпучий снег. Постукивали и скрипели откидные сиденья кресел.
Экран постепенно стал оживать, покрываясь мглою и серым туманом. Из этой мглы, из серого тумана — с экрана — в зал ворвались звуки бубенцов. Они послышались издалека. Они стремительно нарастали и приближались. Они становились громче и громче, накатывались, как взрыв, наполняя зал. Люди не знали, что это за звуки и откуда они. И вот, когда казалось, что звукам уже некуда деваться,— из мглы вырвалась тройка. Запряженная в тачанку, она бешено неслась по дороге, круто поворачивала то вправо, то влево, поднимая столбы пыли, исчезая в пыли и человеческих криках. Видна была поднятая над тачанкой рука — она указывала вдаль: туда неслась дорога, рвались кони и строчил пулемет. Так начинался фильм «Чапаев».
И после нельзя было сидеть спокойно. Ты был не в зале, а вместе с чапаевцами. Вся напряженность событий проходила через тебя. Тут нельзя было быть одному и нельзя было быть спокойным. Я чувствовал теплое плечо Лины. Мы сидели, дыша одним дыханием. Мы до боли сжимали друг другу руки, не чувствуя этого. Мы были далеко от самих себя. Я жил волнениями, которые оставило мне в подарок детство.
Потом я нес всю эту увиденную жизнь с собой. Передо мной неугасимо стоял образ человека, который был для меня воплощением самой святой совести. В памяти звучало его имя.
Домой я нес чужую жизнь, которая стала дороже своей.
НЕСКОЛЬКО МИНУТ ЧУЖОЙ жизни
Уже несколько месяцев в ящике моего стола лежал готовый рассказ, но я не решался напечатать или кому-нибудь показать его. Я даже боялся его.
То мне казалось, что это самое лучшее из всего, что мной написано: самое строгое, самое стройное и прочувствованное; каждое слово в нем не только стоит на месте, а стоит весомо, значительно, несет на себе наибольшую нагрузку; в нем показано богатство человеческих чувств, он полон самых трепетных примет времени. Когда я его перечитывал, я все переживал снова с обостренной силой и был просто счастлив, что наконец смог написать что-то стоящее.
То вдруг все менялось. Стоило хотя бы немножко под даться сомнениям, хоть в чем-то не почувствовать уверенности, как все сразу же выглядело по-иному. Уже казалось, что рассказ написан бездарно, наивно и беспомощно, что нет здесь ни глубоких мыслей, ни чувств, что я не поставил и не разрешил ни одного вопроса и ничем не затронул человеческой души. Снова я перечитывал этот рассказ и с горечью и болью в сердце отправлял его в ящик стола. Пусть полежит. Может, потом, когда все продумаю, напишу его заново.
Я всегда сомневался в написанном мною. Так было и так, вероятно, будет всегда. Никогда не будешь справедливым судьей самому себе. А может, все-таки кому-нибудь его показать? Эта мысль придала мне смелости поискать другого — строгого и более справедливого — судью. Однажды утром, помню, это был воскресный день, я и пошел к нему. Не очень это весело — нести напоказ человеку то, чем ты сам не удовлетворен.
Он жил за рекой, вниз от Троёцкой горы, где-то недалеко от теперешней улицы Янки Купалы. День был хмурый, наступала осень. Кое-где уже пожелтели листья. Я пошел через сад Профинтерна, сделав большой крюк, чтобы дорога была подлинней. Людей сейчас тут мало, не то что вечером; в такой тишине хочется идти не спеша, думать. Сейчас будет поворот налево, за ним домик Первого съезда РСДРП, а потом еще налево. Наконец, и эта тихая, малопроезжая улица; один конец ее упирается в речку. Низкий деревянный дом, крыльцо, темный коридорчик, и направо его комната, как теперь сказали бы — кабинет, но тогда так не говорили.
— Вот хорошо, браток, что ты зашел, а то мне и поговорить не с кем,— встретил меня хозяин без удивления, будто давно ждал.— Ну, раздевайся.
Это было, пожалуй, самым характерным в нем — найти такие слова, чтобы ты сразу почувствовал себя непринужденно.
Комната была небольшая, полная мягкого сумрака, кажется, от тополиной тени на улице, и такая тихая, будто специально устроенная так, чтобы в ней хотелось думать. Как известно, характер человека отражается и в его вещах: мало их или много, какие они, как расставлены. Письменный стол, полочка с книгами, диван и пара кресел. Только то, что помогает собрать и упорядочить мысли. На столе, с краю, стопкой лежат книги, а в центре раскрытый том Бальзака; должно быть, я оторвал его от чтения.
— Садись,— сказал хозяин, показав на диван. Невысокий,
с чуть вьющимися волосами, в шлепанцах и в темной рабочей рубахе, он был весь какой-то домашний, доступный.— Наверно, хочешь что-то хорошее сказать?
Разумеется, я признался, зачем пришел.
— Ну так давай почитаем.
Он любил, чтобы читали сами авторы. Мне кажется, это была еще одна его особенность: слушать, как с чужого голоса звучит слово — первейшее украшение любого произведения. Прислонившись плечом к спинке дивана рядом со мной, он выбрал удобную позу и за все время, пока я читал, даже не шевельнулся. Я ждал, что он меня где-то прервет, переспросит, как это бывает, когда, слушая, вдруг утратишь на какую-то минуту внимание и потом захочешь восстановить течение рассказа. Или увижу, как на лице у него отразится тень душевных движений, как это бывает, когда тебя неожиданно поразит что-то очень удачное или досадно беспомощное и фальшивое. Но лицо было абсолютно спокойным. Казалось, он даже не слушал, а думал о чем-то своем.
Когда я закончил, он поднялся, походил по комнате.
— Скажу тебе, браток, что мы с тобой очень разные писатели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146