Ульяна осталась с двумя малышами на руках: Данилу тоже забрали в солдаты. Помню письма, над которыми она плакала, потому что они приходили с фронта, где была смерть. Однажды в письме Данила прислал фотокарточку. Ульяна сначала обрадовалась, но тут же заголосила. В военной гимнастерке, подпоясанный широким ремнем, Данила стоял во весь свой невысокий рост, даже видны были начищенные сапоги: не шутка — унтер-офицер Усть-Двинской береговой артиллерии. Правой рукой он опирался на узкую, сплетенную из ивовых
прутьев подставку, а левую заложил за спину. Эта рука и стала причиной слез: значит, ее оторвало, иначе зачем бы ему прятать ее сзади...
Помню вдов, помню солдаток, мужьям которых писала Ульяна письма на фронт.
А вскоре на селе стали появляться изувеченные: кто на костылях, кто с пустым рукавом, кто с хрипами в груди, страдающие от удушья после газов. И стали ходить тревожные слухи: с фронта солдаты бегут, немец прет во всю силу, скоро появится тут. Потом потянулись беженцы на худых, замученных лошадях, с убогими пожитками на возах, с детьми на руках, двигаясь все дальше на восток, выпрашивая куски хлеба и оставляя на обочинах дорог небольшие холмики с березовыми, неоструганными крестами на них. А фронт приближался, вечерами было слышно, как глухо стонала земля...
Долгие годы эти впечатления жгли мою память. Уже потом, много лет спустя, когда я собирался стать писателем, из этих впечатлений у меня составился рассказ, который я назвал «Тернистая дорога». Не помню, кто из писателей оказывал тогда на меня влияние, но написался он несмелым голосом. Поэтому я никогда не включал его в свои книги, считал рассказ ученической практикой. Но однажды по какому-то поводу Иван Грамович вспомнил этот мой рассказ. Сказал, что когда-то, будучи школьником, он читал его и... плакал. И я подумал, что не будет греха, если я вставлю его в эту книгу, слегка пройдясь карандашом по нарочитой манерности стиля того времени.
ТЕРНИСТАЯ ДОРОГА
Война. 1915 год. Наступление немцев. Отступление русских.
Беженцы.
И вот — тянутся дороги белорусские, узкие и широкие, прямые и извилистые, жаркие и пыльные, шоссейные и проселочные. А по ним — с повозками, в убогой одежонке, с кое- каким скарбом, упакованным и привязанным, с детьми, изнуренными и болезненными, со старенькими дедам и бабулями, с женами, высохшими и усталыми,— бесконечной вереницей тянется обоз.
Громыхают привязанные к грядкам телег ведерки. Стучат подкованные конские копыта. Шлепают опорки и босые, потрескавшиеся, с запекшейся кровью ноги.
Идут.
Погоняют.
Качаются.
А дорога далекая, суровая и тернистая, как суровая и тернистая жизнь человека.
Он выехал из Виленской губернии. Не хотел ехать, но казаки выгнали нагайками. Тогда сложил пожитки — может, нужные, а может, и ненужные,— запряг лошаденку и оставил родной уголок, село и кладбище, где его мать, где двое деток похоронены, где вся родня. Разрывалось сердце, когда из-за пригорка и сумерек бросила последний долгий взгляд его родина.
Он остановился. Оглянулся. Утер рукавом слезой наполненные глаза и долго смотрел на синеватую полоску оставленных гумен и хат, пока синь не смешалась с вечером, пока не соединилось небо с землей.
— Прощай, родная... Прощайте, луга, может, больше не суждено видеть вас, чтобы радоваться и плакать с вами. Прощайте, длинные, узкие полоски, может, больше не доведется пахать вас...
Так беззвучно шептали его пересохшие губы. Так тихо ныло его стиснутое горем сердце.
А рядом стояла запряженная лошаденка.
А рядом жалась к телеге семья.
— Не плачьте, детки, может, даст бог, ничего и не случится. Может, вернемся. И ты, жена, не горюй. Ничего не поделаешь. Если бы остались — хуже было бы. А так — хоть, может, живы будем.
Ослабевшими, будто чужими, руками взялся за вожжи.
— Но, Гнедка!
Ничего не видел больше.
И не слышал.
Кругом стояла ночь, а впереди — далекая, трудная, тернистая дорога.
Долго стучали колеса. Много осталось позади низин и пригорков. Ехали. Долго ехали. Испытали горечь и жажду, горе и разочарование, жару и усталость, голод и отчаяние, видя
свою беспомощность и ненужность. А кому они нужны? Разве мало их таких — бездомных, голодных, нищих? Кто будет кормить их? За что?
Потом еще большее горе пришло, безмерное, непоправимое: около шоссе, на выжженной солнцем полянке, похоронил он жену и сына. Тихо умерли они, без упреков, без слез. Плакать было нечем. И сказать было нечего. Зачем? Тогда поставил на могилках два березовых — белых, с корой — креста, помолился, поцеловал холмики, и — далекая, безжалостная и тернистая дорога лежала грозной неодолимостью перед его жизнью.
Остался с последним сыном, шестилетком.
Снова гремит телега на шоссе. Медленно накручивает его на колеса. Понуро переступает с ноги на ногу Гнедка. Идет. Много уже прошел он. Много оставил сел и деревень позади. И не видит конца стершемуся булыжнику серо-белой дороги.
Вокруг нестерпимая тишина. Падает расплавленное солнце звенящим в ушах зноем. Струится пот. Пыль въедается в тело. Сохнут потрескавшиеся губы, и томится от жажды нутро. Глаза горят сумасшедшим блеском тоски и отчаяния.
Рядом сидит шестилеток. Худенькими ручонками вцепился в грядку телеги. Ножки укутаны в лохмотья, голова бессильно клонится на плечо.
— Папка, а папка, есть хочу.
Зачем он говорит эти слова? Разве он знает, что в них вместилась вся его жизнь, маленькая, вконец истерзанная? Разве он знает, что слова эти как на кресте распинают день?
А глаза ребенка глядят в самое дно души, чтобы ничего не найти там, чтобы еще пристальней смотреть и просить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146