Пожилой уже, суровый такой, ни ладу у него, ни складу. Бог знает, что с ней сталось — уехала с ним. Живут где-то на болоте, под Бобруйском. Двое детей у них. Ну, приезжала, зашла ко мне на минутку. Не видно, чтобы она была счастлива.
Он выпил бокал до дна, прошелся по комнате. Погладил тугой пальмовый лист. Снова опустился в кресло.
— Ну ладно, расскажи о себе, Зося. Я до сих пор так и не спросил.
— О себе... Что ж рассказывать? Как видишь, живу одна. Муж погиб во время войны, тут -же у нас была партизанская зона. Я тоже была с лесом связана, но повезло, никто не выдал. Вырастила двух дочерей и очень счастлива. Обе уже вышли в люди. Одна в Ленинграде живет, замужем, инженер. Другая в Минске, кончает консерваторию. Ты видишь, какой богатый у меня дом? А сама учительствую, свою работу люблю. Чего же мне еще желать?
— А у меня семья не удалась, Зося. Ну, как бы объяснить: есть достаток, уважение, есть жена и сын, а счастья нет. Вот я в Сибири уже лет около десяти, главный инженер, строю плотины, электростанции, а она — в Москве. И ничего нас не тянет друг к другу, ничто не связывает, как чужие.
— Это ведь тяжело, Кастусь.
— Очень. А что поделаешь.
Он задумался, но, видно, не над этим своим горем. Что-то другое жило в нем. Прищуренные глаза не грустили, а грезили. И постепенно лицо его светлело, а на губах появилась тихая улыбка.
— Нет, все было хорошо у нас тогда, все было хорошо. Геля любила меня, я знаю. Когда уехал, она плакала. И... я потом уже узнал, что она вела дневник. И писала в нем обо мне... Может, если бы знал об этом раньше, все было бы иначе.
— Ты о многом не знал, Кастусь. Может, это даже и хорошо.
Было уже за полночь, когда он снял с вешалки плащ.
— Ну, будь здорова, Зося. Я сегодня счастливый. Очень счастливый. Что повидал тебя, что мы поговорили. Может, когда-нибудь встретишь Гелю — не сердись на нее. Передай мой привет. Скажи, что был, хотел ее видеть. Она все поймет...
Когда он ушел, она еще долго сидела одна. Она еще как бы продолжала с ним разговор. Ты все перепутал, Кастусь, ты ничего не знаешь и не помнишь, говорила она. Не она, а я плакала, когда ты уехал. Не она, а я пригласила тебя на вечеринку. И за все ваши ссоры и примирения переживала не она, а я. Не знаешь ты и того, как горько мне было ехать на ту свадьбу, когда поняла, что приглашал ты меня только ради нее. Ты говоришь, что около нас часто вертелся какой-то парень. Но не знаешь, что он два года ходил за мной, а я на него глядеть не хотела. И на другой же день после твоего отъезда вышла за него замуж. И не она, а я писала дневник...
ЛУННАЯ НОЧЬ
Ранним утром депутатка сельсовета, не открывая калитки, крикнула во двор:
— Волька, ты дома? Выйди-ка сюда!
Двор был небольшой, видно, только вчера вечером чисто подметен — на земле сохранились еще полоски от веника, затвердевшие за ночь.
За домом — навес, а за ним сколоченный из горбылей хлевок. Корыто со следами маленьких поросячьих копыт около него. К хлеву впритык стоит реденький плетень, и за ним видна густая, лопушистая путаница зеленых гряд. Оттуда во двор весело смотрят три высоких подсолнуха.
Волька вышла из открытых сеней, видимо уже одетая на работу: в сапогах, очень аккуратных на ее ногах, в шерстяной черной кофточке с двумя красными полосами поперек груди и в легком платке, завязанном узелком сверху, над самым лбом, чтобы не рассыпались волосы. Она взглянула на депутатку не очень приветливо.
— Ты меня звала, Ганна?
— Да. Возьми человека на постой. Экспедиция будет вести работу в нашем сельсовете, так примерно месяц пожить им где-то нужно. Может, найдется место для одного?
Рядом с Ганной стоял человек — загорелый, обветренный, в ватнике и ушанке с одним опущенным ухом, вытертой,
со свалявшимся мехом, не раз, видимо, служившей ему подушкой. Он поставил на землю небольшой, с блестящими застежками чемодан, снял с плеча и прислонил к забору треногу, такую же, какая бывает у фотографов, разве только побольше, желтоватого, под дуб, цвета, с острыми металлическими наконечниками. За плечами у него висел не слишком туго набитый мешок.
— Ну что ж, идем,— сказала Волька, оглядев человека. Хату, видно, строили на время, собираясь потом сделать к ней пристройку или наново перебрать и расширить, да так и не удосужились. И внутри она была тесноватой, с низкими окнами. Спереди кухня, а за ней во всю стену отгорожена боковушка, узкая и длинная, как чулан. В том углу, который у дверей, два окна — на улицу и во двор; тут же столик, покрытый бахромчатой скатертью, с вазоном нежного комнатного папоротника на нем, и два стула. Дальше, по стене,— платяной шкаф, а за ним в глубокой тени дальнего угла — кровать, застланная розовым покрывалом. И больше ничего. Да больше, пожалуй, ничего и не нужно.
— Ну вот,— сказала Волька, раздвинув занавеску в эту боковушку и показывая ее приезжему,— как-нибудь поместимся. Там моя кровать, а тут отодвинем столик и поставим топчанчик вам. Есть, валяется где-то на чердаке. А больше нигде и места нет.
— А разве вы одна живете?
— Одна.
— Гм...
Приезжий шагнул за занавеску, внимательно осмотрел боковушку, как бы примеряя, станет ли тут топчанчик. Вышел на кухню и там посмотрел, но лучшего места, должно быть, не нашел и возвратился. Волька бросила взгляд на его кирзовые сапоги, на штаны из чертовой кожи, вытянутые на коленях.
— Владимир Наумович!— позвал кто-то с улицы.— Догоняйте нас, мы пошли!
— Ну что ж, пусть будет так,— сказал приезжий и, подогнанный этим криком, снял свой вещевой мешок, поставил его в боковушку и вышел.
Весь день Волька работала в поле с чувством какого-то смутного беспокойства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146