На высоком тоненьком стебельке небольшая продолговатая серая головка с дырочками у самой шапочки. Когда маковка созревала, ее раскачивал и пригибал к земле ветер, и крохотные семена через дырочки высыпались. Дикий мак. Этот мак-самосейка имеет народное название видук. Меня привлекла заложенная в нем идея самосохранения вида, чтобы использовать ее в качестве нового псевдонима. Вот так и появился Видук.
Молодые люди теперь даже слова такого не знают. Особенно легко забывает народные слова сельская молодежь, которую не научили любить землю, и она бежит в город. Правда, связи с селом остаются, но чаще всего только в силу меркантильных соображений: из села в город легко плывут «дары природы», а иногда и помощь на «Жигули». В 1970 году вышел в свет справочник «Писатели Советской Белоруссии», в нем был указан и мой псевдоним. Но то ли редактор, то ли корректор (предполагаю, что из села) решил, что в слове допущена ошибка, и исправил ее: написал «Виадук».
Но натурфилософская сущность моего нового псевдонима, который символизировал бесконечность жизни, не долго служила делу. Основание было самое простое: зачем убегать от самого себя?
Итак, свой творческий путь вы начали со стихов. Почему часто происходит так, что из «царства поэзии» многие переходят к прозе? В частности — вы?
— Это тоже связано с романтикой первых лет установления новой жизни. Молодая литература четко делилась на два способа изображения действительности: поэзия выражала чувства и настроения, она воспевала, звала; проза — рассказывала о буднях и героических делах революции, показывала их. Это мне было ближе. Пример тому — рассказ «Таиса».
— Как поется, «ничто не проходит бесследно». И поэзия юношеских лет не оставляет мудрой зрелости писателя. Сна присутствует не только в интонационно-музыкальной фразе, в предельно сжатом стиле, в красочности языка, но и во всей идейно-образной системе. Что такое «поэзия в прозе»?
— Гм... Кажется, вы же сами и ответили на этот вопрос. Во-первых — очень резонно! — «ничто не проходит бесследно». Меня и теперь волнует поэзия, где бы она ни была: и в стихах, и в прозе. Ну да, и в стихах, потому что не в каждом стихотворении присутствует поэзия. Писать стихи может научиться каждый, но не приведи господи читать такие стихи, которые не трогают душу, никуда не зовут, не пробуждают никаких желаний. Любых: страдать, любить, ненавидеть, идти на подвиг, радоваться, грустить. Во-вторых, вы сами называете те элементы, которые дают ощущение поэзии: интонационно-музыкальная фраза, предельная сжатость стиля (это значит — присутствие только необходимого), язык. В основе, разумеется, прежде всего язык. Сила художественного произведения в тайне слов, в мере их эстетической уместности в фразе.
Говоря все это, я прежде всего имею в виду рассказ. Мои требования к нему часто менялись, все более ужесточаясь. Первое, он должен быть о чем-то важном, социально волнующем, глубоко человечном. Затем, он должен быть коротким, эталон для меня — 7—9 машинописных страниц. И еще: главным элементом художественного исследования должен быть внутренний мир человека.
— Когда вы по-настоящему почувствовали себя писателем: когда вышла в свет ваша первая книга или потом, когда пришло читательское признание? Когда и как поняли, что литература — ваше призвание?
— Никогда. Ни после первой, ни после последней книги. Часто, когда у меня в работе не все ладится, я думаю, что писателем стал случайно, что было бы куда больше толку, если бы я стал, допустим, инженером. Или строителем,
конструктором, исследователем. По своим наклонностям я пошел в отца: он очень любил строить. Мог поставить дом, но вдруг передумать, решив, что он не той стороной обращен к солнцу, тут же разобрать его и строить заново. Страсть к переделкам не дает покоя и мне. Утешаю себя тем, что в писательском ремесле так и надо, что спокойным быть нельзя.
— Кто из белорусских писателей наиболее способствовал формированию вас как писателя?
— После того как мне открылось, что существует белорусская литература, - Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Змитрок Бядуля. Причем Купала формировал мои гражданские чувства, а Богданович — культуру формы.
— Где-то я читала, что для вас Бунин — «самый великий чародей». И чары его — в созвучии. Что вам дала, чему научила проза Бунина?
— Склонность, увлечение, вкусы диктует нам возраст. В свои далекие годы я был равнодушен к Толстому, а Достоевского читал взахлеб. Потом настало время грандиозности Толстого и боязни Достоевского. Долго был безразличен к Чехову исключительно из-за его философской умеренности, а теперь всякий раз душой тянусь к его книгам.
А Бунин был одинаково близким всегда. Читаю его медленно, останавливаясь, чтобы подумать. Хорошо, когда над книгой хочется подумать. В этом и есть созвучие. Паше волнение, вызванное художественным произведением,— разве это не созвучие? Мне кажется, что и учиться у Бунина нельзя, можно только каждый раз удивляться — как это он может? Такое впечатление, что самое главное для Бунина — уметь обходиться без лишнего текста. И, вероятно, у каждого писателя должен быть свой почерк.
ИСКАНИЯ
Даже в таком маленьком рассказе, как «Слепота», есть прототип. Обычная женщина, я даже не знал ее имени. Если бы не мой знакомый, наверное, и не обратил бы на нее внимания. Но он сказал однажды: «Такая красивая женщина и — несчастный человек. Ты видишь, что у нее искалечен глаз?» А я всегда видел только ее духовную красоту и подумал: почему он не видит в ней главного, а только незначительное увечье?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146