— Подожди,— прервал я его,— город ты тоже выдумываешь? В таком случае любой немец сразу уличит тебя в обмане.
— Если бы меня сбросили ночью с неба в любом пункте города и сказали, что надо пройти в любой другой пункт, я выполнил бы это без всяких затруднений, не обращаясь ни к кому с расспросами,— сказал он.— Берлин я знаю, как истинный берлинец, хотя никогда там не был.
Тридцать второй год был, трудный. Бывало, по дороге домой, начиная от Виленского рынка и до самого вокзала, всю осень я видел, как вдоль тротуаров, забираясь в тень домов и заборов, пристраивались молчаливые обессиленные люди, чаще всего женщины, а то и целые семьи, с детьми, разложив на земле все свои пожитки: одеяла, полотенца, подушки, вышитые убранства, чепцы, поставы полотна — бери что хочешь, только дай кусок хлеба. Или крупы. Или зерна. Это был засушливый год, особенно на Украине. Нелегко было и у нас.
Зашел как-то той осенью ко мне Астапенко. Мы засиделись, пора было идти в город где-то перекусить. Но Астапенко сказал, что получил из дому посылку, пригласил подкрепиться у него.
— Я пойду попрошу хозяйку приготовить что-нибудь — картошки нажарить или сделать яичницу на сале. А к чаю есть масло. Так что через полчасика приходи... Ровно через полчаса,— повторил он и пошел своими мелкими, мягкими шагами.
Через полчаса я был у Астапенко, но дверь в его комнату не отворилась. В темный коридор выглянула хозяйка и сказала, что Змитрока дома нет.
— Был, забегал только что,— объяснила она.— Положил свои книжки, бумаги и куда-то быстренько умчался.
Я постоял несколько минут у калитки и неторопливо пошел в город. Перешел узкий длинный мост над железнодорожными путями, Привокзальную площадь, бывший Виленский рынок, переделанный в сквер, с еще молодыми слабыми деревцами. Желтый, свежий песок на дорожке пересыпался под ногами. С улицы Карла Маркса повернул на Урицкого и замер, пораженный: на углу стоял Астапенко и, вытянув шею, поверх людских голов выискивал кого-то.
— Змитрок!— окликнул я.
Он испуганно обернулся, взглянул на меня расширенными глазами и схватился за голову.
— Боже мой,— сказал он,— какое-то затмение нашло на меня. Ты ведь был у меня?
— У тебя.
— Ну вот же — как молнией выжгло память. Понимаешь, мне нужно тут одного человека встретить,— он виновато улыбнулся,— вспомнил, когда шел от тебя. Ну и побежал, да, видно, опоздал...
Он снова вытянул шею и озабоченно стал оглядывать улицу. И даже не заметил, как я его оставил.,
Потом я виделся с Астапенко при других обстоятельствах. Шла война, мы были в глубоком тылу. Однажды он зашел ко мне — худой, изнуренный, в глазах билась тоска.
— Что с тобой случилось, Змитрок? — спросил я.
— Понимаешь, надоело, дальше так нельзя. Я должен заняться чем-то более полезным...
Вскоре я уехал на строительство, с Астапенко больше не встречался. Услышал я о нем, уже только возвратившись в Минск. И понял, какого полезного дела искал он. Меня удивила не смелость его поступка, а величие. Он добился, чтобы его отправили по ту сторону фронта, во вражеский тыл, и погиб, выполняя спецзадание.
Мне вспомнился вечер, когда читал он «Ночь на станции Негорелое», и его боль, что мир разделен пополам...
На стене в Союзе писателей висит белая мраморная доска. Золотыми буквами выбиты на ней имена всех тех, кто в Великую Отечественную войну отдал свою жизнь за Родину. Среди них и Змитрока Астапенко. Как жаль, что неизвестна его могила, что нельзя пойти к ней и сделать то, чего не довелось при жизни,— проститься с ним.
МОЙ СОСЕД ИВАН МЕЛЕЖ
Я начал свой уже восьмой десяток жизни. Иван Мележ был моложе меня на шестнадцать лет. И сколько времени, как нет его. Это ужасно несправедливо. Он писал хорошие книги, но, к сожалению, самой главной не закончил. Надо спешить рассказать о нем хоть немного из того, что знаю.
Прежде всего вспоминается берег реки за нашим королищевичским лесом. Летним солнечным днем там собиралось почти все население Дома творчества. Сюда же по воскресеньям наезжали писатели-горожане, кто к семье, кто проведать товарищей.
Чаще других на своих «победах» приезжали двое — Андрей Макаенок и Иван Мележ. Подскакивал и Алесь Кучер; почему-то он выбирал время, когда купальщиков было еще мало, или под конец, когда берег почти пустовал. Он любил купаться один, но ко мне присоединялся охотно. Сделав круг-другой на самой стремнине, он останавливался возле меня и, стоя по грудь в воде, разводя ее перед собой руками, расспрашивал, как жилось мне в те мои долгие и далекие годы. Мы знали друг друга давно, когда входила в громкую славу критика, и я понимал, что человеку порой бывает необходимо прикоснуться как к своей, так и к чужой памяти.
Макаенок появлялся шумно, ставил свою «Победу» на самом берегу, с кем-то на ходу здоровался, кому-то передавал городской поклон, тут же раздевался, загорелый, сильный и ладный телом, купался, а потом присаживался к какой-нибудь компании или раскрывал в машине настежь все дверцы и начинал ее мыть.
Иван Мележ приезжал совершенно иначе. Он появлялся незаметно, ставил машину где-нибудь у кустов, подальше от берега и шума. Тихо здоровался со знакомыми, иногда подходил к нам, но чаще подходили к нему. Я никогда не видел, чтобы он купался и даже чтобы, раздевшись, посидел на солнце. Наоборот, он искал тишины и тени. Вся манера его — и говорить, и уединяться — была какая-то раздумчивая, я бы
сказал романтично-созерцательная или спокойно-философская. И невольно среди всех, кто тут появлялся, мое внимание привлекал прежде всего он.
Я заметил, что за стеклом, за задним сиденьем в его машине, всякий раз лежала одна и та же довольно толстая книга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146