— и Вы наконец сказали, что у Вас впереди очень важная работа: надо написать биографический роман, в котором будет сказано все главное — и о себе, и о Белоруссии, которую Вы так самозабвенно любите.
Не буду рассказывать, как шло время, как сначала испуганно и жалостливо прижималась к оконному стеклу веточка клена из нашего сада и как трепетали на ней три бурых, съежившихся, еще не опавших листочка, а потом как плотно прилипла к окну темень, и Вы, уже при электрическом свете, сидя на диване, как волшебник, читали какие-то давние, будто библейские, стихи, рассказывали истории, которые я узнавал позже в Вашей «Серебряной табакерке».
Вот что я собирался рассказать на Вашем юбилейном вечере, дядька Бядуля. Но виноват, что не смог сделать этого.
Даже неудобно признаться, что со мной произошло. На маленьком листке бумаги я записал порядок мыслей, чтобы сказать их короче. Еще оставалось примерно час времени, а у меня с самого утра ломало кости, в голове тяжело гудело, будто там кто-то беспрестанно крутил сумасшедшие жернова. Я знал, что это начинается грипп, но приказал себе в него не верить, пересел на диван и мысленно представил и зал, полный народа, и сцену с торжественным президиумом, и... очень отчетливо увидел, что ко мне подходите Вы...
Вот почему меня не оказалось на Вашем вечере, дядька Бядуля. Этот грипп уложил меня недели на две. И вот, чтобы хоть немного оправдаться, пишу Вам это письмо. Только жаль, что оно никогда не будет отправлено.
РЕКВИЕМ
Змитрок Астапенко снимал комнату за вокзалом, недалеко от меня. Однажды, когда я зашел к нему, он спросил:
— Что тебе говорит такое название: «Закурим трубки»?
Несколько минут я молчал. Я всегда любил чужие удачные названия, и это бесспорно нравилось мне. В нем был рисунок. В моем воображении возникла уютная комната, вечер, и за большим столом, не зажигая света, сидят давние друзья. Может, после больших дорог и долгих разлук собрались они, чтобы вспомнить самое дорогое для каждого из них. Воспоминания, которые через все испытания судьбы проносят суровую верность. И в тех воспоминаниях обязательно будет образ женщины... Я так и сказал: отличное название.
— К стихам или к прозе?
— К стихам. А пожалуй, и к прозе. Для такого сурового морского романа.
Астапенко ходил по комнате и, как мне казалось, не очень внимательно слушал меня. Высокий, узколицый, возбужденный какой-то неотвязной мыслью.
— Ты близок к истине,— сказал он.— Пока что это цикл стихов, но так я собираюсь озаглавить всю книгу. Новую, разумеется. Только я еще не знаю, о чем она будет... Море тоже меня соблазняет: как раз мне и нужны мужественные, суровые люди.
По непонятной для меня связи Астапенко вдруг вспомнил, как был на границе с Польшей. Свою «Ночь на станции Негорелое».
— Ты понимаешь, как страшно,— сказал он своим тихим голосом.— Полосатый столб, ступил за него, и — конец! Один только шаг делит мир пополам...
...Помню, я заметил, что какое-то время Астапенко мало где бывал, стал задумчивым, возбужденно озабоченным. Мог встретиться лицом к лицу на улице, но не узнать и пройти мимо. Мог с искренней радостью пожать руку, начать оживленный разговор и тут же забыть о нем, не договорить и убежать. Однажды он вдруг спросил, не хочу ли я побывать в Германии. Зачем? С какой стати? Каким образом?
— Ах, это я просто так. Давай пойдем ко мне, я почитаю новые стихи.
Но стихов он не читал, а, как только закрыл дверь, удивил новым вопросом: хочу ли я увидеть все, что делается в его доме?
— Не понимаю, — пожал я плечами.
— Ну так вот: сейчас раздвинутся стены, и ты увидишь всех жильцов этого дома, может, даже кое-кого за не очень привлекательным занятием. Хочешь?
— Какая-то у тебя сегодня необузданная фантазия.
— Почему необузданная? Нормальная. Просто ты не знаешь, что я сделал великое открытие. Я разгадал тайну материи, и в моих руках теперь страшная сила. Я могу в любом порядке синтезировать атомы, а значит, моим возможностям нет предела. Могу везде быть, все знать, все видеть, легко разрушать то, что людям во вред, и так же легко в случае необходимости восстанавливать.
Я посмотрел за Астапенко с некоторой неясной тревогой. Подобных шуток за ним не водилось, и если это шутка, то для чего она? Астапенко ходил по комнате мягкой, вкрадчивой походкой, иногда ускоряя шаг. Лицо сухощавое, резко очерченные губы, прямой нос, что-то татарское в скулах. В черных, гладко причесанных волосах аккуратный пробор.
— Ну что, поверил? — остановился он передо мною. Глаза темно-карие, узкие, почти до самых зрачков прикрыты расслабленными веками. И потому, что они так прикрыты, в них всегда таится что-то не до конца тебе открытое. Спросив так, позволил появиться на губах хитроватой, тоже скупой улыбке.— Ты как хочешь, а я должен верить, иначе у меня ничего не выйдет. Пишу роман,— объяснил он.— Первая часть уже готова. Хочу назвать «Освобождение сил». А может, еще передумаю... Тайну атома открыл не я, а мой герой,
и своим открытием он хочет уничтожить старый мир. И вот уже сколько времени, как я себя просто боюсь: все кажется, что не он, а я владею этой страшной тайной.
Он сел в кресло и бегло набросал несколько эпизодов. Все события развиваются в Германии, где в то время уже начинал обосновываться фашизм. Меня, помню, удивили не сюжетные повороты, самые невероятные и отчаянные, а то, что автор великолепно знал Берлин. Улицы, площади, памятники, административные центры, глухие окраины. Знал, как наикратчайшим путем пройти из одного района города в другой. Знал, каким лифтом и на какой этаж подняться, чтобы встретиться с кем-то или запутать следы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146