У нас оставались последние разделы романа «В огне». Назавтра был выходной день, и Гурский сказал:
— Дорогой Ян, не хочется, чтобы пропадал целехонький день, приходи завтра ко мне домой. Может, и закончим.
Вы тогда жили на улице Якуба Коласа, кабинет у Гурского был узенький, в нем помещались только письменный стол и диванчик. Занимались мы долго и плодотворно: и наработались, и наспорились, и до одури накурились.
— Ну вот,— сказал Гурский,— всякое достойное уважения дело требует и достойного оформления...
Почти всегда так бывает, что работа по редактированию имеет свой традиционный конец, только об этом никто не пишет: не дай бог, чтобы обо мне, грешном, сказали, что я грешник. Не буду описывать, Марья Яковлевна, нашей дальнейшей работы за Вашим столом, скажу только, что она делалась гораздо веселее и охотнее.
Потом Гурский боялся пускать меня одного домой. Но на улице мы убедились, что оба еще крепкие парни, и медленно, с добрыми раздумьями, я пошел один. Благо, ночью не видно, кто как ходит.
...Вот и все далекие воспоминания, Марья Яковлевна. На одной из книг Ильи Гурского, которые стоят у меня на полке среди других дарственных книг, есть надпись: «На добрую память. От всего сердца. Искренне дарю. Илья Гурский».
Не могу не сказать о самом дорогом, что он мне подарил: потребность во многом быть на него похожим. В чистоте чувств, убеждений и поступков. Он был глубоко, партийным. И в этом мне хочется быть похожим на него.
Об этом я сказал ему в очень хороший, торжественный для него день, когда в ресторане «Беларусь» он собрал друзей на свое семидесятилетие, и рядом с ним, в своей уже не весенней, а осенней милой красе сидели Вы, Марья Яковлевна, и мы поднимали за Вас заздравные бокалы.
ПИСЬМО НЕ БУДЕТ ОТПРАВЛЕНО
Дядька Бядуля, очень виноват я перед Вами. Послушайте, что произошло со мной. Вот в моих руках приглашение на вечер, посвященный девяностолетию со дня Вашего рождения. Он должен был состояться в соответствии с календарем 27 апреля 1976 года в очень приветливом Доме искусств, который когда-то — помните? — назывался Юбилейным домом. Одно время там размещался этнографический музей, потом— Государственная библиотека. А потом его реконструировали, откопали цокольный этаж, устроили там клуб со всеми атрибутами, которые надлежит иметь клубам, а внизу кафе, вполне приличное, туда многие забегают. Я знаю, что Вы до такого баловства не охотник, и поэтому расписывать не буду, а поведу разговор дальше.
В пригласительном билете указана программа вечера. Написано, что вступительное слово скажет Иван Чигринов — он у нас секретарь Союза писателей, неплохой парень и хороший писатель. Доклад «Жизнь и творчество Змитрока Бядули» прочтет кандидат филологических наук Виктор Коваленко (его Вы тоже не знали; разумная голова), и, наконец, с воспоминаниями о Вас выступят писатели и деятели культуры. В заключение будет художественная часть. На этом же билете такой знакомый и близкий сердцу Ваш облик — графический портрет, автор которого, к сожалению, неизвестен. Почему-то не принято у нас указывать, кто, например, делал обложку журнала. Часто мы не знаем, чьи фотоснимки или рисунки помещены в той или иной книге, кто автор поставленной где-то скульптуры. А этим, бывает, пользуются люди бесталанные.
Я тоже собирался выступить на Вашем вечере, и вот произошла такая неожиданность, что...
Но подождите, лучше я все расскажу с самого далекого начала.
Помню, я никогда не подозревал, что какое-нибудь обычное слово или несколько связанных между собой слов могут так потрясти душу. «На зачарованных гонях»— вот какие это были слова. Чем они меня поразили? Первое: они были будто из нашей хаты, с того вечного клада, который называется языком отцов. А второе — я и сам толком не знаю: вероятно, потому, что они содержали в себе какую-то трепетную тайну. Человек всю жизнь на что-то надеется: на то, чего нет, но во что следует верить. Гони — это же земля! И вот она зачарованная: чем же утолит она извечную человеческую веру? Какие заклинания найти, чтобы всю жизнь рядом с человеком шло только добро и не было горя? Вот каким смыслом дохнуло на меня от названия Вашей книги. И до сего времени я помню такие шедевры из нее, как «Маленькие дровосеки», «Пять ложек затирки», «Летописцы», «Горе вдовы Сымонихи». Не нашлось чар, чтобы маленькие и большие жители из Ваших рассказов тогда, в то далекое Ваше время, встретились с доброй судьбой.
После этой книги я и полюбил Вас, дядька Вядуля. Потому что то, о чем говорилось в ней, я видел своими глазами и в наших Трухановичах, и в Городище, и в Гольчичах. Касалось это и нашей семьи.
Посчастливилось мне найти и Ваши «Образки», изданные в Петербурге в 1913 году самоотверженным обществом «Заглянет солнце и в наше оконце», и, кажется, там впервые прочел Вашу импрессию «Поют ночлежники», после которой до сего дня слышу и ту ночь, и ночлежные голоса, и позвя- кивание удил, и похрустывание холодной росистой травы на зубах пасущихся лошадей.
А еще помню Ваши стихи. Вы подписывали их псевдонимом Ясакар1. В них было много сказочного и таинственного и даже страшного, их хотелось читать и читать — они чем-то пугали и куда-то завораживающе звали. А может, привлекательность стихов была уже в самом имени автора. Помню, вдоль шоссе под Слуцком росли старые высокие тополя с пугливо прижатыми к стволу ветвями и острой макушкой. Теперь я знаю, что они называются пирамидальными, а тогда за их стремительную красоту и какую-то поэтичную нездешность я называл их Вашим именем — ясакарами. Бывает, иногда мы в чем-то ошибаемся и очень потом жалеем, что эта наша ошибка не осталась правдой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146