Что ты делаешь с мамой, проказник! — уже с ласковой укоризной говорила она, и в голосе слышны были слезы.— Ты хочешь, чтобы мама умерла из-за тебя? Тебя же чуть машина не переехала...
И стала целовать его лицо, обхватив руками головенку.
Наконец она опомнилась, поднялась и взглянула на меня.
— Спасибо вам. Я очень испугалась. Простите меня...
Она не была красивой, но волнение и еще не улегшаяся
тревога — и этот испуганный блеск глаз, и дрожание губ, и переход от слез к радости, и жаркий румянец на лице, и запоздалая смущенная улыбка — делали ее прекрасной.
Быстренько стала она приводить в порядок прическу — поправлять волосы, тоже как бы в испуге разметавшиеся по лицу, убирая пряди под легкий зеленый шарфик. Руки у нее еще дрожали.
— Подумать только,— захотелось ей оправдаться передо мной, — по дороге гуляют дети, а шофер несется как черт, пьяный, должно быть. Видите, как виляет из стороны в сторону машина, а он гонит ее,— сказала она, искренне веря в то, что говорит.
Я понаблюдал за машиной, она только что проехала мимо нас. Нет, это была неправда: шофер ехал осторожно, на малой скорости — даже слишком осторожно. Мне подумалось, что лучшего шофера и не может быть.
Женщина сказала неправду, но это не возмутило меня Ведь это говорила мать, для которой самая дорогая правда на свете — ее дитя.
...ЖИВУ ОДНА С СЫНОМ
Ничего я не знал о ней. Никогда не видел и, думаю, не увижу. Это все естественно, как и в тысяче случаев, когда чужая судьба не касается нас. Но вот прочел в газете ее заметку, что живет она в Таджикистане, работает на высокогорной гидрометеостанции на Памире, далеко от родного края. «А газеты не приходят» — так называлась заметка. «Обо всем, что происходит у нас дома,— писала она,— я узнаю из газет, которые выписываю из Белоруссии. А Памир — край суровый, подолгу стоит нелетная погода, и трудно передать, с каким нетерпением ожидаешь самолета с почтой Каждый номер газеты мне все равно что дыхание родного ветерка. Но...»
Всюду это недоброе «но». Как же можно остудить чужую радость, даже не зная человека, не сказав ему ни слова. «За первым номером «ЛьМа» я получила четвертый, потом седьмой, десятый — даже четыре его экземпляра вместо недосланых очередных,— жаловалась она.— Видно, где-то там, на почте, работают люди с холодными руками...»
Я думал об этой далекой женщине. Что она молодая, мужественная, смелая, что ее позвала в далекие края романтика подвига, столь характерная для нашего времени; что дома у нее, в Белоруссии, где-то живет добрая, ласковая мать, что часто снятся ей и заботливые материнские руки, и теплая постель. Недаром же с таким волнением ждет она вестей из дома. Я послал ей свою книгу, восхищаясь и ее отвагой и ее романтикой и вместе с ней возмущаясь людским равнодушием.
И вот захотела она поблагодарить, прислала письмо.
«У меня в родной моей Белоруссии нет никого, и я никогда не получаю писем,— написала она.— Только нетерпеливо жду газеты. И вдруг — Ваша книга...»
Приятно, если человеку дашь хоть небольшую радость. А она писала, что эта радость у нее была безмерной. Что книга ей была самым дорогим подарком, потому что с родины. Когда она распаковывала бандероль, на это событие сбежались все, кто там был: почтальон, человека три соседей с гор. А ей от радости и счастья хотелось плакать...
«Я родилась на белорусской земле, но родных там не осталось: всех забрала война. В сорок пятом мне было пять лет. Логойский детский дом заменил мне семью. Четыре класса я окончила на своем родном языке. Потом — три года больницы в Ново-Белице, потом лечение, Таджикистан...»
Как далеко это от заботливых материнских - рук и от теплой постели. Война! До сих пор в людских судьбах отзывается она бедою и горем. Она посеяла сиротство, искалечила детство, оставила в душах вечно открытые раны.
«Уже девять лет я работаю в гидрометеослужбе, а до этого четыре — на текстильном комбинате. Шестнадцать лет, как из Белоруссии. Живу одна с сыном среди гор и мечтаю только о том, чтобы взглянуть на родные места...»
Она подписалась: Ольга Булатова. Должно быть, фамилия уже не своя, недаром же эта горькая примета: живу одна с сыном среди гор. Но ни слова жалобы, только затаенная, щемяще-сладкая боль, которая идет с ней рядом, наверно, с самого детства,— тоска по родной земле.
СЛЕПОТА
В приморском санатории на Кавказе за одним столом со мной обедала молодая женщина Вера. Я знал, что она пианистка, что отдыхает после утомительных гастролей, и глубоко и трепетно уважал ее.
Она обычно приходила несколько позже других, приветствовала всех сдержанным наклоном головы и садилась с краю стола. Она держала себя строго и скромно, говорила мало, но задушевно и умно, всегда оставляя желание снова поскорее увидеть ее. У нее было какое-то особое женское очарование, которое не бросается в глаза, а раскрывается по мере знакомства с человеком. Бывают же такие люди, что, случайно встретившись, надолго в душе оставляют свой след.
Иногда мы совершали с ней небольшие прогулки по окрестностям. Каждое утро встречались на берегу: я приходил с восходом солнца и заставал ее уже там. Стоя у моря, сбросив махровый халат на еще холодный после ночи песок, она занималась гимнастикой. Мы приветствовали друг друга взмахами рук над головой, и она мне кричала:
— Вы долго любите спать, дорогой товарищ! Теряете время! Не жалеете, что мимо проходит столько красоты!
И правда, все было чудесно, и, может, причиной тому было ее присутствие. Мы купались в свежей утренней воде, и мне самым приятным казалось то, что тугие волны одновременно ласкают нас обоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146